Еще вчера. Часть первая. Я – инженер - Николай Мельниченко

Реплика из светлого будущего. Когда современные дети, посмотрев кино типа «Четыре танкиста и собака», представляют войну в виде веселых и увлекательных приключений с красавицей Марусей и умной собакой, я вижу старика, сгребающего вшей, и измученную женщину с голодными детьми. Это – один из главных ликов войны. Впрочем, современным бомжам и беспризорным детям, наверное, так видится и лицо «перестройки»…

В нашей холодной теплушке состоялось чудо: появилась настоящая круглая чугунная «буржуйка» – отрада обездоленного и замерзающего пролетариата. Теперь каждый вылезающий в свет абориген теплушки считал своей главной задачей добыть гостинец для выделяющей живительное тепло представительницы враждебного сословия: кусок угля, полено, щепку. «Представительница» поедала все с неизменным аппетитом, румянясь от удовольствия. Если бы до этого не кончились все запасы круп, то на ней можно было бы даже варить кашу. Тем не менее, поближе к живому теплу сползалось большинство населения теплушки, и под стук колес каждый молчал о своем, наслаждаясь неслыханным комфортом.

За нашей теплушкой была прицеплена открытая платформа с огромным зачехленным станком. Два-три пацана, в том числе я, проводили на свободном краю платформы многие часы, постигая «нутром» огромные просторы Родины и язык железной дороги. Мы знали в лицо все паровозы: маленький писклявый маневровый «Ов» (овечка), «ИС» (Иосиф Сталин) с огромными красными колесами. Больше всего мы уважали «ФД» (Феликс Дзержинский). В этом длинном чудовище с короткой овальной трубой все было прекрасно и ладно, начиная с низкого мощного гудка. Во всем его облике чувствовалась огромная мощь и стремительность. Мне кажется, что создатели этого паровоза были не только отличные инженеры, но и поэты и художники. Когда усталый паровоз хотел пить, он подходил к поворотному гусаку, который через раструб низвергал в чрево паровоза толстенную струю воды. Блаженно рявкнув, паровоз благодарил «гусака», тот закрывал струю и отворачивался. Довольный паровоз выпускал струю пара и величаво удалялся. Вместе с паровозом мы испытывали жажду и чувство ее утоления… Мы любили «тормоз Матросова» и «тормоз Казанцева», которыми согласно надписям были снабжены теплушки и платформы, и люто ненавидели «тормоз Вестингауза», который обычно стоял на пассажирских вагонах. Вагоны были, конечно, буржуинские, а Вестингауз – иностранец и наш личный враг. Вместо слов «замолчи», «перестань» мы говорили: «закрой поддувало, не сифонь», – такие надписи стояли перед железнодорожными мостами. «Не толкать!», «С горок не спускать!», «Не кантовать!», – только такими словами реагировал сонный мальчишка на всякие беспокоящие его действия. Сидя на платформе, проносящейся по бескрайним степям после Челябинска, мы самостоятельно постигли тайну автоблокировки. Поезд, проезжая зеленый светофор, включал на нем красный сигнал, на предыдущем светофоре зажигался желтый, а на еще более раннем – зеленый. Таким образом, без людей поезд сам создавал за собой зону безопасности длиной в два светофорных пролета. Иногда наш поезд часами стоял на неизвестных станциях: у нас отнимали Паровоз! И не было лучшего звука, чем гудок паровоза и лязг буферов, бегущий от головы до хвоста поезда. Это означало, что мертвая гусеница поезда соединялась для движения с Живым Паровозом!

Вести с фронтов, выхваченные второпях на станциях, были отрывочными и не радостными. «После тяжелых боев оставлен город N». Только тот, кто знал, где находится этот город, мог представить себе, как далеко забрались немцы. Пал Киев, под немцем уже была почти вся Левобережная Украина, где мы, наивные, полагали отсидеться… Немцы окружили Ленинград, подошли к Москве и Волге…

Нас обгоняли пассажирские и товарные поезда. Навстречу один за другим неслись такие же товарные поезда. Часто в таких же теплушках на фронт ехали, одетые в серые шинели и полушубки, молодые ребята; на платформах стояли зеленые танки, автомобили и зачехленные пушки, цистерны с надписями: «Огнеопасно», «С горок не толкать!».

Мы постигали воочию необъятность и мощь Родины. Уже погибли миллионы людей, сгорели тысячи городов и сел… Но огромная страна СССР только начинала по-настоящему разворачиваться и воевать, бросая в прожорливую топку войны новые неисчислимые ресурсы и своих сыновей… «Наше дело правое, мы победим! Будет и на нашей улице праздник!» – сказал Вождь, и мы ему верили, больше, чем себе, как позже скажет К. Симонов…

Вместе с нашим движением на восток двигалось и время, – стояла уже глубокая осень, наступали холода. Наши аварийные летние пожитки не были на это рассчитаны, и мама прилагала все усилия, чтобы нас с Тамилой как-то утеплить. Мы в своих нарядах стали напоминать кочан капусты, в котором листьями были все запасенные на лето смены одежды. Популярен был анекдот: «Шо это за климАт? – говорил одессит в Архангельске. – Двадцать маек надел, – все равно прошибает!». На крупных станциях наш поезд ставили далеко от вокзалов. Вдали в голубом тумане нам виделись города Курган, Петропавловск, Омск, Новосибирск, Барнаул. Менялся облик аборигенов: «глаз стал узкий, нос – плуский».

Мы уже почти на Востоке

Морозным днем мы высадились, наконец, в Семипалатинске. Как морякам, давно не бывшим на суше, нам было непривычно не ощущать под ногами дрожь вагона и стук колес. В городе свирепый ветер заносил снегом и песком (!) узкие полоски асфальта. После санпропускника и эвакопункта на второй или третий день нас «сформировали» в переполненный, уже пассажирский, вагон, и уже через сутки мы высадились на станции Аягуз.

Во время этого броска, а может и раньше, заболела Тамила. Высокая температура, трудное дыхание… Мама побежала на руках с ней в Аягузе в больницу. Там женщина – главврач (все врачи, как и железнодорожники, считались мобилизованными) осмотрела Тамилу, покачала головой. «Крупозное воспаление легких», – был ее неутешительный вывод. Надежд на выздоровление – мало. Мама была в отчаянии. Нас отправляли дальше. Остаться с Тамилой без жилья и карточек было невозможно. Больница была переполнена тяжелоранеными, доставленными с фронта, и вся медицина выбивалась из сил. Плача, мама просила врачей и медсестер поухаживать за Тамилой, и это было единственное, что можно было для нее сделать…

Холодным, по-настоящему зимним днем, человек 15 эвакуированных (таков был наш официальный статус), в том числе семья Мильмана, одна из деребчинских девушек и мы с мамой, погрузились в кузов полуторки; нас любовно накрыли тяжелым брезентом, чтобы не замерзли. Машина двинулась дальше на восток.