Инстинкт и социальное поведение - Абрам Фет

Рассмотрим теперь более подробно единственную в живой природе эволюцию человека. Несомненно, гоминиды жили группами, как и все приматы: это подтверждается раскопками на их стоянках. Численность групп у приматов составляет несколько десятков особей, и естественно предположить, что социальный инстинкт, всегда определяющий численность групп общественных животных, задавал такую же численность у гоминидов. Это подтверждается рядом фактов. У шимпанзе и горилл, наших ближайших родственников среди ныне живущих приматов, именно такие стада. На стоянках гоминидов, погибших при обвалах пещер, находят несколько скелетов, но, конечно, не вся группа бывала в сборе в момент катастрофы. Размеры озерных поселений эпохи неолита, где жили уже сапиенсы, были рассчитаны также на несколько десятков особей. Такую же численность имели первоначальные деревни земледельцев, возникавшие в лесах. Наконец, есть еще независимое доказательство: психологи обнаружили, что современный человек способен поддерживать тесные эмоциональные связи с ограниченным числом людей – не более нескольких десятков, что, вероятно, определяется первоначальным социальным инстинктом человека. Условия жизни в современных городах, где наша способность к общению постоянно перенапрягается, доказывают, как опасно пренебрегать требованиями инстинкта.

Первоначальные группы наших предков-сапиенсов, подвергавшихся групповому отбору, несомненно насчитывали несколько десятков человек. Дарвин, основываясь только на материале первобытных племен его времени, открыл явление группового отбора, но он говорил не о «группах», а о «сообществах» и «племенах». Его предположение, что «сообщество, включающее много высоко одаренных особей, возрастает в численности», не может быть верно для наших дочеловеческих предков: так могла возрастать численность индейского племени, но не первоначальной группы. Первоначальные группы нигде не сохранились; малочисленные племена амазонского леса или пустыни Калахари представляют собой, несомненно, продукт вырождения более развитых племен, что можно в ряде случаев доказать пережитками более высокой культуры. О племенах, образовавшихся на более поздней стадии развития нашего вида, чем первоначальные группы, будет речь в дальнейшем. Чтобы предотвратить смешение первоначальных групп с племенами, мы объяснили со всей возможной отчетливостью, как доказывается существование и оценивается численность этих групп.

Теперь мы рассмотрим подробнее недостаточно оцененный факт, сыгравший важнейшую, вероятно, решающую роль в возникновении нашего вида. Между группами гоминидов, в том числе между первоначальными группами сапиенсов, шла «беспрестанная междоусобная война», еще более ожесточенная, чем война между более поздними племенами. По-видимому, Дарвин считал этот факт очевидным, распространяя представление о «беспрестанной войне» между человеческими племенами на сообщества их еще не человеческих предков; вся Дарвинова концепция происхождения человека основана на смелой экстраполяции наблюдений над первобытными людьми на их предков-гоминидов. Можно спросить себя, подтверждают ли имеющиеся у нас данные такую экстраполяцию: действительно ли группы гоминидов вели между собой войны? К чему эти войны должны были привести? И каким образом согласовать этот факт с общим для всех высших животных инстинктом, запрещающим убийство собратьев по виду? Важность этого вопроса не ограничивается происхождением человека и его древнейшей историей, поскольку люди, как известно, ведут войны и до сих пор.

Наши более далекие предки – еще не гоминиды – несомненно, вели себя как «нормальные» обезьяны и соблюдали запрет на убийство. Этот запрет обусловлен инстинктом, а именно, инстинктом, корректирующим инстинкт внутривидовой агрессии; а инстинкт может быть изменен только мутацией генома, поскольку это наследственный признак вида. Когда же произошла эта мутация, потребовавшая культурной коррекции – в виде запрета «не убий»? Конечно, очень давно, потому что в прошлом не только homo sapiens, но все виды гоминидов – и наши предки, и «родственники» – уже избавились от запрета убивать себе подобных. Доказательством является каннибализм: на стоянках всех видов гоминид находят обожженные кости и пробитые черепа, не оставляющие в этом сомнения. Этот факт никогда не подчеркивается в учебниках, точно так же, как не принято останавливаться на каннибализме у некоторых первобытных племен, сохранившемся до наших дней. Пережитки его, в виде культового каннибализма, присутствовали даже в религиях высокоразвитых культур, например, у ацтеков. Безусловно, предки всех нынешних народов были каннибалами, о чем остались воспоминания в древнейших мифах и в «таинствах» многих религий.

Таким образом, наши предки – как и все гоминиды, потомки вида homo – убивали и пожирали своих собратьев по виду, несомненно принадлежавших к побежденным группам. Частота свидетельствующих об этом находок подтверждает правоту Дарвина, экстраполировавшего «беспрестанные междоусобные войны» нынешних племен на наших дочеловеческих предков, и то же можно распространить на всех гоминидов.

Конечно, неприятно думать, что все мы происходим от предков, группы которых в самом деле вели друг с другом ту самую «войну всех против всех», которая прежде считалась общим законом природы, но оказалась присущей единственно нашему виду – и еще только крысам, нравы которых нас не могут так сильно волновать! Впрочем, до каннибализма не дошли и крысы. Ужас, внушаемый теперь происхождением от таких предков, можно сравнить с реакцией на идею «происхождения человека от обезьяны» в девятнадцатом веке. С этой идеей кое-как примирились, но шимпанзе и гориллы кажутся образцом благонравия и приличия по сравнению с теми настоящими предками человека, чьи изображения (впрочем, идеализируемые художниками!) смотрят на нас со страниц всех книг о происхождении человека. И точно так же, как многие современники Дарвина пытались приписать человеку более благородную родословную, теперь пытаются улучшить его прошлое так называемые «культурные релятивисты».

«Культурные релятивисты» отказываются видеть качественные различия между человеческими культурами, считая все культуры «равными друг другу»; для них нет, следовательно, высших и низших культур, и тем самым не существует культурного развития. Культурные релятивисты отказываются признать, что культуры некоторых ныне живущих племен находятся на стадии, давно уже пройденной другими племенами; следовательно, для них антропология ничего не говорит о культурной истории человека. Эта позиция, прикрывающаяся лозунгами антирасизма, в действительности удобна для лицемерной идеологии «многорасового общества», пытающегося уклониться от практического осуществления равноправия граждан с помощью псевдонаучных рассуждений. Кто был в Соединенных Штатах, не мог не заметить «многорасовой» рекламы: если, например, рекламируется детская одежда, то в этой одежде непременно изображаются два белых ребенка, один черный и один желтый. Такое же коммерческое назначение имеет «культурный релятивизм», поддерживающий иллюзию расового равноправия. «Культурные релятивисты», а среди них немало благонамеренных, но далеких от объективной науки американских «левых», пытаются возродить миф восемнадцатого века о «благородном дикаре», живущем в «гармоническом равновесии с природой»; на практике же это должно было бы означать консервирование отсталых племен в чем-то вроде индейских «резерваций».

Тот же «культурный релятивизм», обращенный в прошлое, пытается сделать родословную человека возможно более респектабельной. Поскольку невозможно утверждать, что все культуры наших предков были одинаково высоки, украшатели истории пытаются скрыть ее самые ужасные страницы: художников поощряют «очеловечивать» лица гоминидов; стараются не упоминать о каннибализме; не замечают группового отбора и войн между группами; более того, преуменьшают охотничье искусство и плотоядность наших предков: если верить некоторым авторам, они были мирные собиратели семян и личинок, время от времени лакомившиеся падалью. Ясно, что при таком подходе некоторые периоды истории человека лучше совсем опустить, прямо перейдя от homo habilis к началу земледелия.[13]

Частота, с которой находят свидетельства каннибализма, не оставляет сомнения в том, что все гоминиды вели те «беспрестанные войны», о которых говорил Дарвин, положивший в основу своей концепции происхождения человека групповой отбор с прямыми конфликтами соперничающих групп. Таким образом, время решающей мутации, снявшей «запрет убийства», отодвигается к периоду возникновению вида homo, не менее чем за 4 миллиона лет от нас. Исключительный характер этой мутации сразу бросается в глаза, поскольку виды, не охраняемые «запретом убийства», должны были вымирать, о чем говорит их отсутствие в окружающем нас мире. Так как гоминиды все же существовали, хотя и в течение коротких периодов времени – сотен тысяч лет – а один из их видов существует и до сих пор, мы должны, как и подобает добрым дарвинистам, спросить себя, какое же преимущество дало им это «разрешение убийства»? Я полагаю, что с биологической стороны – никакого[14]. Если бы могло быть такое преимущество, то странно, почему эволюция в других случаях ни разу за него не «ухватилась» – не считая крыс. Известно, что любое удачное «изобретение» эволюции повторяется много раз, на самом разном материале, – а между тем, напомним еще раз, высшие животные не убивают себе подобных, и группы общественных животных не ведут между собой войн. Можно было бы подумать, что искомым преимуществом является как раз каннибализм, доставлявший нашим предкам мясное питание; но гоминиды до самых исторических времен были малочисленны, и собрат по виду был, несомненно, редкой и опасной добычей. На стоянках, где находят много костей съеденных животных, кости гоминидов составляют малую долю. Причина, по которой гоминиды, не охраняемые корректирующим инстинктом от внутривидовой агрессии, все-таки существовали, должна быть уникальной, более не встречавшейся в эволюции видов, а это однозначно указывает на исключительное преимущество гоминидов перед всеми другими животными – их необычайно развитый мозг. Я думаю, что мозг доставил им власть над окружающей средой, перевесившую уничтожительные последствия убийства. Впрочем, мутация корректирующего инстинкта, по-видимому, и сама была коррекцией: она не полностью сняла этот инстинкт, что никогда не случается в эволюции, а ограничила запрещение убийства членами собственной группы, о чем еще будет речь. Я предполагаю, что мутация, «разрешающая убийство», произошла при самом образовании вида homo, вместе с мутациями, обусловившими особое развитие мозга; в самом деле, это «разрешение», по-видимому, сказалось на поведении всех гоминидов.[15] Более того, я предполагаю, что специфической причиной, ускоряющей отбор, могло быть то особое обстоятельство, что отбор происходил в этом случае под давлением единственного фактора – усиленного развития мозга, при относительной маловажности остальных. Эти качественные соображения надо еще проверить. Во всяком случае, выпадение инстинкта никак нельзя сравнить с его патологическим нарушением в необычных условиях – например, при клеточном содержании животных. Такое поведение случается и в естественной жизни животных, но обычно не продолжается и никогда не передается по наследству, как и все приобретенные признаки. Выпадение инстинкта может быть только результатом мутации.