Осенний мотив в стиле ретро - Александр Потупа

Холод, холод, всюду холод, и никуда от него не деться, каждое слово дыхание на пальцы, а перо больше царапает бумагу, чем пишет.

- Ничем не могу обрадовать вас, госпожа Струйская, - скажет невысокий человек в очках. - В данных обстоятельствах я никак не сумею издать книгу Бориса Иннокентьевича. Это поставило бы нас, меня и компаньона, в двусмысленное положение. Любой критик, разнюхавший официальную формулировку его дела... вы понимаете?..

Не уставая хлопают двери, одна, другая, третья - захлопываются. Весьма сочувственно захлопываются.

Состояние здоровья-с? Прошение, мадам, прошение на высочайшее имя. Непременно разберутся... весьма сожалею...

Ды ладно, барин, усмехается некто безликий, однако обозначенный в записях Струйского как Сенька Убивец, кончай ты свою писанину, мотнешься в очко, полегшает, ей-богу... дописался небось...

Нам ни шага, ни вздоха даром.

Я могу доказать на спор

каждый стоит силы удара,

принятого в упор.

Удары.

Еще удары.

Звон мечей и монет.

Мы - гладиаторская пара,

бьемся спина к спине.

Я упал бы давно уж замертво,

в небо бросив проклятья хрип,

чтоб арена от боли замерла,

хоть на миг покачнулся Рим.

Но я спину твою открою...

И плевать на клоунский Рим

лучше харкнуть кипящей кровью,

чем распять себя изнутри.

Слишком громко трибуны воют,

слишком рано ликует медь.

Вам мерещится - вы на воле,

мне же видится - вы в тюрьме.

Мы шатаемся, боль глотая,

не упасть, устоять суметь.

Время памятник нам поставит

бог любви побеждает смерть.

"Рано или поздно тюрьмы обрушиваются на их творцов" - напишет он.

И снова вьюга, мечутся образы, тают и ассоциируются самыми невероятными цепочками вблизи поворота, где подходит к концу отведенное мне планом десятилетие.

Помилование в окопы - в не слишком глубокую могилу, пытается зубоскалить Струйский.

Где-то впереди четверть века, но кому дано знать?

Но я-то знаю и смело убегаю за ним в иные десятилетия, мы играем в прятки, и я неизменно выхожу победителем, и все-таки жмуриться приходится мне, а он прячется повсюду - не вообразить где - но я, как методичный сыщик, всюду, всюду, всюду вылавливаю мгновения ясновидения, даже тогда, когда лучше всего не видеть.

20

Я чудом вырвался из этого путешествия. Теперь уже сам, вместе со своими кентаврами, присутствовал везде и постиг их усталость, проникся их желанием спокойно поблуждать где-то на полпути от последних его минут. Полпути - это выходит в собственном детстве, прекрасное желание, слишком прекрасное, чтобы так запросто исполниться.

До чего же вкусные и пышные оладьи готовит сегодня мама - смотри, как подрумянились, а ты бледненький что-то, кушай-кушай, сметанки подлей.

Я там и не там, одной половиной в славном осеннем Дне Пышных Оладий, другой - здесь, в этой осени, или в совсем далекой и северной. Потому что на непосредственно впитанную детскими глазами картину большого старого стола с точеными и треснувшими от древности ножками, на котором возвышается на редкость красивая отцовская пепельница с орлом и целая миска неописуемой вкуснятины, над которым царит раскрасневшееся мамино лицо, а где-то сзади облупившаяся побелка, большой книжный шкаф, скрывающий невероятные приключения, и еще портрет, должно быть, очень доброго усатого человека в простой деревянной рамке, и серая Мурка, облизывающая свое блюдечко, на всю эту впитанную картину проецируется нечто иное, не умещающееся в том времени.

И я вынужден на полшага отступить, чуток выдвинуться из милой картины детства.

- Видишь ли, мама, - говорю я с убийственной рассудительностью, и мама теряется, услыхав иного сына. - Видишь ли, мама, не все так просто, не все у меня получилось, я как бы человек-проект, у меня по-прежнему главное в будущем, только будущее сильней и сильней сокращается. И не каждый барьер удается взять.

- Что с тобой? - спрашивает мама, нависая надо мной непробиваемой защитой, и глаза ее округляются от страха. - Ты не заболел ли, Генонька? И лобик горячий, ей-богу, горячий...

- Нет, мама, - говорю я, - не заболел. То есть мне кажется, что я вполне здоров, только мало, очень мало получается...

- Да что ты, голубчик, - машет она руками, - у тебя жизнь еще впереди, все получится, и учительница тобой довольна.

Ты права, мама, лишь в мелочи ошиблась - жизни впереди нет, даже не знаю, хватит ли меня на финишный рывок. А в остальном права - не даю я своим учителям повода для недовольства, никому и не для чего повода не даю. И не стоит тревожить тебя моей неидеальностью и незаконченностью. У тебя будет болеть сердце, а я хорошо знаю - теперь знаю! - что такое боль за ребрами, что такое слабость, оставляющая получеловека на съедение неизменно неоконченным делам.

Скоро придет отец - обязательно надо его дождаться, а пока поговорим о чем-нибудь интересном.

- Мама, - улыбаюсь я как можно восторженней, - знаешь, мама, я сделал открытие, только мне не очень-то хочется, чтобы оно оказалось правильным.

- Какое открытие, сынок? - рассеянно спрашивает мама, ворочая последние скворчащие оладушки на раскаленной сковородке.

- Ко мне приходил голубой гном с летающего блюдца, и я понял, что он путешествует во времени, это замечательно, правда, мама?

- Правда, Генонька, правда, - отвечает она и одобряюще кивает мне.

- Но не это главное, мама, главное - он совсем не похож на нас, он говорил про культуроидные структуры, понимаешь? Так вот, мне показалось, что он тоже какая-то такая структура, он словно лишен нашей оболочки, хоть и говорит по-нашему, то есть нет, не говорит, а думает, и ты сразу схватываешь. Неужели это все, что от нас останется в будущем - дымчатые тени, размазанные по времени, одержавшие победу не только над миром вещей, но и над миром идей...

- Ты красиво говоришь, сынок, но я ничегошеньки не понимаю, обезоруживающе улыбается она. - Ты фантазер у меня, да?

- Мама, - почти кричу я, роняя вилку, - это правда, это не фантазии. Будущее наследует наши дела, а оболочка не играет роли, со временем она отмирает, заменяется чем-то более удобным - разве это не страшно? Вот эта рука, глаза, лоб никому не понадобятся - разве это не страшно?

- Вот эта рука возьмет сейчас чистую вилку и очень даже понадобится, еще шире улыбаясь, говорит мама, но я не слушаю ее.

- И все-все, даже самое стыдное можно будет увидеть, да? - совсем вхожу я в крик. - Ты мне не веришь, но ко мне действительно приходил голубой человечек с летающего блюдца...

- Господи, - тихо говорит мама и усаживается напротив, - ты совсем уже взрослый. И сам придумываешь чудесные сказки, такую я тебе никогда не читала. Обязательно расскажи ее папе, он будет очень рад. Ты ведь знаешь, он так давно не брался за перо...