Любимые и покинутые - Наталья Калинина

За три дня его отсутствия дома произошли перемены. В столовой теперь стоял большой рояль. Над ним хлопотал настройщик, оглашая квартиру громкими монотонными звуками.

У Маши был сияющий вид, ну а Машка носилась по дому с рыжим котенком на руках.

— Мне его Крокодильша подарила, — сообщила она Николаю Петровичу. — Мама говорит, он рудый. Ты знаешь, что такое рудый? Рыжий. Это по-польски, кажется. Я его паном называю. Пан Рудый. Здорово, да? А рояль тебе нравится?

Тут из спальни появилась Маша. Она преобразилась за эти три дня — посвежела, даже слегка пополнела, а главное, движения ее стали быстрыми. Ведь еще совсем недавно они напоминали замедленный кинокадр. Маша положила ему на плечо руку, посмотрела в глаза и нежно поцеловала в щеку.

— Устал? По глазам вижу, что очень. Не будешь ругать меня за рояль? Знаешь, у него точно такой же звук, какой был у нашего «Бехштейна». Мама, помню, так хорошо играла…

Николай Петрович вдруг понял, что рад своему возвращению домой. И ему здесь, кажется, рады. Вера испекла его любимых пирожков с капустой. А с роялем в столовой стало как будто уютней.

Когда настройщик наконец ушел и они сели пить чай, Маша стала рассказывать, оживленно и радостно поблескивая глазами:

— Это во всем Крокодильша виновата, то есть Серафима Антоновна. Милая она, оказывается, женщина. Она — крестная мама этого инструмента. Ты знаешь, что произошло в твое отсутствие?

И Маша рассказала, как Крокодильша спускалась пешком — почему-то не работал лифт — и упада с лестницы на их этаже. Машка услыхала шум и крик, выскочила за дверь, позвала маму с Верой. Они втроем подняли Крокодильшу, помогли дойти и уложили на диван.

— К счастью, она отделалась испугом и несколькими синяками, — рассказывала Маша. — Потом мы с ней пили чай и болтали про все на свете, точно знаем друг друга сто лет. Я рассказала ей, между прочим, что когда-то давно много занималась на рояле. А она возьми и скажи: «А почему бы вам не купить рояль? Я знакома с филармоническим настройщиком. Он будет рад подобрать вам достойный инструмент». Ты, Коля, не возражаешь, если я иногда буду на нем играть?

— Нет. Если только соседи…

— Что ты, они возражать не станут. Я уже и у Елены Давыдовны спрашивала, и у Савченковых. У них, кстати, дочка в музыкальную школу ходит Я вот думаю и Машку туда определить.

Николай Петрович был искренне рад столь приятным новостям. Во-первых, Маша подружилась с женой Первого. Это ого-го как много значит. Во-вторых, он всегда хотел, чтобы Машка училась музыке и иностранным языкам. Чем она хуже той же Наташи Ростовой, которая с детства болтала по-французски как на родном языке? Николай Петрович втайне от всех думал о том, что они, партработники, и есть новое русское дворянство. Разумеется, в хорошем смысле этого слова. Но у тех, прежних, дворян им тоже есть чему поучиться.

Машка пристала к нему с расспросами об Устинье, корове, доме. Он ей что-то отвечал, отвечал машинально, думая о своем. Присутствие Наты в доме у реки будет всегда напоминать ему о том, что у него есть сын. Даже если Ната больше словом о нем не обмолвится.

— А что за женщину Устинья приютила? — вдруг спросила Маша, словно уловив ход его мыслей.

— Да я даже не успел с ней толком познакомиться, — сказал Николай Петрович, стараясь не смотреть на Машу. — Больная она. Но Устинья говорит, она ей по хозяйству помогает. Спит в той комнате, что под лестницей — сама перестелила в ней полы. Думаю, она перекати-поле и долго на одном месте не задержится.

— Жаль, — сказала Маша. — Устинье одной тяжело, да и, наверное, скучно, а мы туда совсем ездить перестали. Не знаю почему.

И Маша, как показалось Николаю Петровичу, горько вздохнула.

— Я хочу к Устинье, — вдруг заявила Машка. — До школы еще целая неделя.

— На самом деле, почему бы нам с Марылей не съездить туда?

— А рояль? — вдруг нашелся Николай Петрович, больше всего на свете боявшийся сейчас встречи Маши с Натой. — Ты же теперь будешь по нему скучать.

— Да, действительно, про рояль я совсем забыла. Еще как буду.

Она стремительно подошла к роялю, взяла несколько звучных аккордов. И, присев на краешек стула, заиграла. Николай Петрович не больно жаловал классическую музыку, однако дом, в котором кто-то играл на пианино или рояле, причем не эстрадные песенки, а классическую музыку, всегда казался ему каким-то особенным. Маша играла сейчас нерусскую музыку — Николай Петрович чувствовал это наверняка. Русские более сдержанны в выражении чувств, особенно любви, и менее патетичны. Но музыка ему нравилась. Она была похожа на песню, и ему даже захотелось ее пропеть. Он обратил внимание, как заблестели вдруг глаза маленькой Машки, как она вся подалась вперед, навстречу мелодии.

— Мама, еще сыграй, — попросила она, когда Маша взяла последний тихий аккорд. — То же самое, а я спою. Ладно?

Она замычала, сбилась, потом вдруг запела тоненьким чистым голоском. Запела верно, вплетая в звуки рояля свое высокое «а-а-а». Она даже придумала какие-то слова про любовь и разлуку, и получилось очень складно. Николай Петрович зааплодировал, а Маша поцеловала дочку в лоб и прижала к груди.

— У нее абсолютный слух, — сказала она. — Коля, ты представляешь, у нашей Машки абсолютный слух. Ей нужно немедленно начинать занятия. Завтра же позвоню директору музыкальной школы, чтобы он сам ее прослушал. Если бы не Крокодильша, мы бы так этого и не узнали. Ура славной Серафиме Антоновне!..

Машка пошла в школу и одновременно в музыкалку, как она ее называла. Маша-большая, как подозревал Николай Петрович, дни напролет проводила за роялем. В их отношениях мало что изменилось — он все так же спал в столовой на диване.

Как-то он зашел в спальню, когда Маша переодевалась, и она закрыла грудь крест-накрест своими по-девичьи худыми руками. Он поспешил выйти, даже не взяв того, за чем пришел. Свои костюмы и рубашки он держал теперь в стенном шкафу в прихожей. Он хотел Машу, очень хотел, особенно просыпаясь по утрам, часа за полтора до того, как зазвонить будильнику. Однажды он даже подошел к двери в спальню, постоял возле нее, прислушался. Тихо. Он кашлянул. Тихо. Вздохнув, вернулся на свой диван. Поговорить с Машей на эту тему он не решался — неловко как-то, да и с чего начать? Сказать: «Машенька, я по тебе соскучился и хочу к тебе в постельку?» Пошло как-то, по-мещански звучит. Просто войти в спальню и лечь на свое прежнее место он не мог — быть может, Маша еще не совсем выздоровела и ей, как сказал Берецкий, нужен покой, полный покой. Было же время, когда она сама подходила к нему, обвивала руками шею, терлась грудью о его рубашку и говорила в самое ухо: «Пошли к нам. Пошли скорей». И он спешил в ванную принять душ, а Маша уже ждала его в постели и, едва завидев, протягивала руки. Правда, так было всего несколько раз, но ведь было же, было. А потом вдруг все кончилось. Ему очень хотелось нежных и страстных Машиных ласк — другие женщины, он знал, не способны дать ему такого полного и возвышенного удовольствия, какое может дать Маша.

Теперь он спал очень тревожно, то и дело просыпаясь от кошмаров. Снились ему дикие погони или будто прячется он от преследования в глубоком темном колодце. В нем нет ни капли воды, а ему хочется пить, пить. Проснувшись, Николай Петрович спешил к крану на кухне, но водопроводная вода жажды не утоляла. В низу живота ощущалась тяжесть. Покалывало сердце. Николай Петрович даже хотел обратиться к врачу, но ему казалось неприличным отрывать подобными пустяками серьезного внимательного терапевта спецполиклиники. «Пройдет, — думал он. — Устал. Вкалывал без отпуска. И работа в основном сидячая. Гантелями, что ли, заняться?»

Отжимание гантелей слегка расслабило напряжение, но тяжесть в низу живота не исчезла. «Неужели это от того, что мы… что Маша не хочет со мной спать?» — Николай Петрович даже в мыслях с трудом находил подходящий — не пошлый — глагол, обозначающий отношения между мужчиной и женщиной. Придя к неутешительному выводу, что это, очевидно, так и есть, Николай Петрович тем не менее не предпринял никаких попыток настоять на своем праве законного супруга.

На выходной Первый неожиданно предложил Николаю Петровичу съездить на рыбалку. За все время своей работы в обкоме Николай Петрович еще не удостаивался подобной чести. Он мысленно поблагодарил Крокодильшу — разумеется, любезная Серафима Антоновна похвалила дома Машу за ее внимание и чуткость. Крокодильша, как он знал, была тем самым фильтром, через который допускались или не допускались те либо иные, занимающие достаточно высокую партийную, хозяйственную или военную должность люди в друзья к Первому. И вот Николай Петрович неожиданно оказался среди избранных, ибо на рыбалку Первый брал только самых близких друзей.

Они выехали в субботу вечером. Ни рыболовных снастей, ни какой-либо провизии Первый брать не велел. «Там есть все и даже больше, — как-то уж больно таинственно сказал он. — Поцелуй в щечку свою жену-комсомолочку и полный вперед».