Любовь в отсутствие любви - Эндрю Уилсон

Сделав маленький глоток вина, Моника лишь сказала:

— Я никогда не была замужем, поэтому мне трудно разобраться в супружеских отношениях, чтобы судить о них. Это действительно не мое дело.

— Ты считаешь, что я вел себя дурно?

— Да.

— Ты считала так вчера, но не сегодня. Что изменилось?

— Саймон, здесь столько всего намешано… я верила в вас, как в саму себя. Может, мне стоит вернуться на Оукмор-роуд и попробовать начать все сначала?

— Ты оставила Оукмор двадцать лет назад. Трудно влезать в старую кожу.

— Легко тебе говорить. Ты, наверно, считаешь, что прекрасно знаешь сотни полторы людей. Но чужая душа — потемки. Это тебе не иностранный язык выучить. Мне потребовались годы, чтобы понять, как я заблуждалась…

— Слушай, тебе не кажется, что ты делаешь из мухи слона? Уверяю тебя, такие вещи со мной происходят совсем не так часто, как ты себя убедила. Это всего-навсего мелкая глупость, которую часто совершают женатые мужчины, особенно когда они женаты уже двадцать лет.

— Не хочешь ли ты сказать, что впервые изменил жене?..

— У тебя все так серьезно звучит… А между прочим, это действительно случилось со мной впервые.

— Мисс Джолли так много значит для тебя? Ты ее любишь?

— Разумеется, нет.

Да по какому праву она его допрашивает? И почему, собственно, он ей отвечает? И почему у нее словно камень с души свалился, когда он произнес эти слова?

— Где она теперь?

— Скорее всего, направляется домой и обдумывает план мести.

— Хочешь сказать, что она уже уехала?

— Она в аэропорту. Вероятно, мы полетим вместе. Но вряд ли нам будет о чем разговаривать.

— Бедняжка мисс Джолли. Бедняга ты.

Впервые за все время, что они сегодня были вместе, Моника улыбнулась. Улыбка вышла доброй и искренней. Конечно, Саймону не сойдут с рук его художества, но ей вдруг захотелось именно этого. Сейчас ее больше всего мучил вопрос о его отношении к мисс Джолли.

— Саймон, можно тебя спросить?

— Зависит от вопроса. — Он подозрительно посмотрел на нее.

То ли от выпитого вина, то ли еще от чего, но Моника вдруг развеселилась. Они ели яблочное суфле, запивая его «Beaumes de Venise».[24]

— И все-таки я его задам.

— Ладно уж, говори.

— Если ты ее не любишь, зачем приволок в Париж? Только потому, что у нее длинные волосы и ноги?

— Так, Мона, ша, — у него вдруг прорезались давно забытые оукморские интонации. — Она, между прочим, моя секретарша. И в ее обязанности входит сопровождать меня в деловых поездках.

— Знаешь, а ведь тебе не позавидуешь…

— Ты про Ричелдис?

— Да нет, я вообще про твою жизнь.

— Еще скажи, что у меня нет права быть несчастным. Что мне грех жаловаться… И будешь отчасти права. Я на порядок богаче многих. У меня хорошая работа, уютный дом, преданная жена, чудные дети… О чем еще мечтать-то? И тем не менее…

— Заметь, это не я сказала. Я тоже вполне обеспечена. У меня дивная квартира, правда, нет семьи, зато не приходится тащить на себе домашнее хозяйство. И все же я несчастна.

— А была когда-нибудь счастлива?

— Была, наверно, но зависть не гложет. Я как-то очень «походя» была счастлива. Не зная об этом. Знаешь, что сказал Боэций?[25] «Величайшее из несчастий — быть счастливым в прошлом». Наверно, это не считается. А про тебя думала совсем по-другому. Мне всегда казалось, что ты, как спортивная звезда, — всегда на пике успеха. Или что там у них, вершина славы или звездный час?

— У меня звездного часа не было, — вздохнул он.

Принесли кофе. Стаканы наполнились душистым вином. Говорить вдруг стало не о чем. Похоже, Моника как была монашкой в душе, так ею и осталась. Даже в ее прямой спине было что-то чудовищно непорочное…

— А уж про Маркуса так вообще говорить не хочется… Просто внутри все переворачивается, как о нем подумаю…

Моника поежилась. Тема больная, но пусть выговорится. Ей отчаянно захотелось, чтобы он выплакал ей все, что накопилось у него в душе за двадцать лет семейной жизни.

— Мои слова могут показаться кощунством, — его голос дрогнул, — но в его появлении на свет виновата Ричелдис.

— ???

— Я не хотел этого ребенка. Хоть это и дико — не хотеть, чтобы на свет появилось твое продолжение, даже если оно…

— Он ужасно милый.

— Вот-вот… — горько кивнул Саймон. — Ты никогда не говорила таким тоном об остальных наших детях. Но Маркус действительно «ужасно милый». Проклятье, он может быть сколько угодно милым малышом, но это же черт знает что такое. Никогда не знаешь, что он выкинет через пять минут. Его ни на секунду нельзя оставить без присмотра. Если бы остальные не ходили в интернат, не представляю, чтоб мы делали. Даже при миссис Тербот.

— Но Ричелдис не могла поступить иначе, она же женщина. А сам-то ты куда смотрел?

— Твоя правда. Ее, в общем-то, не в чем винить, но я винил. У нас уже было трое детей. И на эту тему столько уже было говорено. Мне казалось, что детей с нас хватит. Но она решила по-своему и перестала пить таблетки. Ни слова мне не сказав.

— И что?

— Этот ребенок не должен был родиться. А я не должен был тебе об этом говорить.

— Какая разница, должен, не должен… Свои люди.

— После его рождения я стал иначе относиться к Ричелдис. Я начал сомневаться, любил ли ее когда-нибудь вообще.

— Если бы ты вспомнил, каким ты был в Оукерах, то не сомневался бы.

— Чертовы Оукеры! Я тогда совсем голову потерял. Ты не представляешь, что со мной происходило. И не представляешь, что происходит сейчас.

— Расскажи — представлю.

Он положил кофейную ложечку и горячо заговорил:

— Я сам себе противен! Эта мышиная возня с собственной секретаршей… Думаешь, Рут Джолли — это то, к чему я всю жизнь стремился?

— Я думаю, что тебя эта, как ты говоришь, мышиная возня вполне устраивала, пока ты не попался так бездарно.

Он невесело усмехнулся.

— Тошно мне, Моника.

— Нельзя винить жену за то, что ты предпочел ей любовницу.

— В самом деле? — Он удивленно вскинул бровь.

Фраза повисла в воздухе. Моника промолчала. Она была в растерянности. Эта встреча представлялась ей совсем иначе. А тут разом рухнули все представления о друзьях юности. Она не понимала, как теперь вести себя с Ричелдис, как продолжать общаться с Саймоном. Все эти двадцать лет она жила в плену своих иллюзий и неожиданно вырвалась на свободу… Зачем? Картина «Саймон и Ричелдис», написанная, казалось, на века, вдруг попала под дождь и превратилась в грязный, весь в подтеках, холст. Она еле сдерживалась, чтобы не выплеснуть гнев на невольного виновника своего разочарования. Но самое неприятное — изменилось и ее отношение к Ричелдис. Она пыталась сочувствовать любимой подруге, которой так вероломно изменил муж, но сочувствие было неискренним, вымученным. Прежняя, почти материнская любовь разом иссякла, будто завернули краник. И теперь даже преданность Ричелдис мужу и детям казалась Монике слащавой, эгоистичной…

До отлета оставалось мало времени. Моника с преувеличенной озабоченностью спросила, не опоздает ли ее спутник на самолет. Выйдя из ресторана, попрощалась как ни в чем не бывало. «Может, вырвешься как-нибудь еще в Париж, дорогой? По-моему, наш разговор не окончен».

И прежде чем он успел открыть рот или поцеловать ее на прощание, она растворилась в толпе на Сен-Жермен дю Пре.

Глава 5

Прошло три недели. На рассвете, когда ночь уже ушла, уступив место солнцу, а оно еще не проснулось, воздух кажется серым, поэтому это время так и называется: «серый час». Ричелдис разбудило пение ранних птиц. Она прислушалась, пытаясь понять, кто сегодня славит новый день. Казалось, скворец передразнивает дрозда. Более музыкально одаренные ласточки давно улетели на юг, но Ричелдис никогда не была привередой и с удовольствием внимала утренней песне.

Она потянулась, задев рукой уютно посапывающего рядом мужа, коснулась губами его плеча, заботливо подоткнула теплое одеяло. Сон слетел с нее окончательно, она почувствовала себя бодрой и выспавшейся.

Как она любила краткие мгновения раннего утра! Домашние привыкли нежиться в постели подолгу, и это время принадлежало только ей. Ричелдис наслаждалась одиночеством, зная, что никто его не нарушит, не будет приставать, ныть, просить есть, пить — да мало ли что может прийти в голову ее многочисленному семейству, без которого она не мыслила своей жизни. Она не мыслила себя без Маркуса, без его зависимости от нее, она старалась во всем угождать любимому мужу. Ей нравилось быть женой, матерью, хлопотать по хозяйству, вести дом. В ее умелых руках все ладилось и спорилось, а дом был набит всевозможной техникой, призванной облегчить жизнь хранительницам очага.

Возмущенные рыдания Маркуса, потерявшего игрушечный поезд, капризное ворчание Саймона, беспричинно (всегда беспричинно!) пеняющего ей, что в шкафу нет ни одной чистой рубашки, — все это Ричелдис воспринимала как озвучивание потребности быть любимыми и всегда с готовностью на него откликалась: для каждого у нее было припасено ласковое слово, вкусная еда, развлечения в выходные дни. Но даже ей, так истово любившей свое гнездышко, необходим был какой-то автономный «источник энергии». Утренние часы тишины и покоя «заряжали» ее силами на весь день.