Товарищи - Анатолий Калинин

Голова у майора перестала болеть, стала вдруг легкой и ясной. Поглядывая из машины по сторонам, он с изумлением думал, как до сих пор мог не замечать, что степь в этих местах от полыни совсем голубая, и на уме у него неотвязчиво вертелся мотив исковерканной нелепой песенки о Садко.

Два события произошли вечером в роте капитана Батурина. Вернулась Волошина с маршрутом дальнейшего движения, отмеченным на карте рукой самого командующего армией. А позже, когда солдаты уже спали на лугу на копнах сена, догнали роту Андрей Рубцов и Петр Середа, которых старшина Крутицкий уже снял с довольствия.

В заснувшей на лугу роте, кроме солдат охранения, не спал еще один только Тиунов. Вначале и он прилег на копну рядом с Батуриным, но ему уснуть не удалось. Никак не мог он устроиться на копне, ворочался, шуршал сеном. Сухие стебли, набиваясь за воротник гимнастерки, кололи ему шею, сверчок журчал над самым ухом.

— Что ты все крутишься, Хачим? — на мгновение открыв глаза, спросил Батурин.

И тогда, чтобы не мешать ему спать, Тиунов слез с копны, стал ходить по лугу.

На самом деле не сверчок лишал его сна — сверчки обычно навевают сон, и не сено кололо — оно было молодое, недавнего укоса, а собственные мысли. Впервые за весь путь от границы два солдата отстали от роты.

Не мог простить себе Тиунов, что даже не попытался отговорить Батурина, когда тот разрешил им отлучку. И теперь не сомневался: только гибель на переправе могла помешать им догнать роту. Но в роте с ее десятками людей каждый теперь был волен думать по-своему. И самое худшее, что мог открыто праздновать свое торжество Крутицкий.

Несколько раз проходил Тиунов мимо повозки, на которой спал, нахлобучив на голову шинель, старшина. С каким бы наслаждением Тиунов теперь взял и перевернул его вместе с повозкой! Борясь с искушением, Тиунов опять бродил среди копен по лугу.

Подползшие к темным копнам Андрей и Петр, силясь разгадать, что за люди спят на лугу, по косматой шапке Тиунова и сообразили, что дорога привела их наконец в роту.

— Смотри! — Петр толкнул локтем Андрея.

Почти три дня они шли, две ночи не спали. Теперь же, когда, наконец, догнали роту, силы оставили их. Сломленные внезапной усталостью, они лежали на совсем молоденькой, пушистой отаве.

— Ну, пошли! — первый сказал Андрей, отрывая от земли тяжелый автомат.

Тиунов мысленно вынашивал им самые суровые наказания. Но когда они вдруг вынырнули перед ним из темноты, все сразу рассеялось.

— Вы? — спросил он, отступая от них на полшага и мигая черными блестящими глазами.

— Мы, товарищ политрук, — вместе ответили Андрей и Петр.

— А-а-а! — вдруг закричал Тиунов. Не говоря больше ни слова, он схватил их за руки и потащил к повозке, на которой спал Крутицкий. — А-а! — кричал он, сдергивая с него шинель.

— Что такое? — вскидываясь, Крутицкий зашарил вокруг себя руками. Увидев его бледное лицо, Тиунов оскалил под усами зубы.

— Сейчас же зачисляй на довольствие, заноси в список! — кричал Тиунов.

— Вот вы всегда, товарищ политрук, из ничего поднимаете шум, — разобравшись, наконец, в чем дело, недовольно сказал Крутицкий, нахлобучивая шинель на голову и снова умащиваясь в повозке.

— Нет, сейчас же зачисляй! — Снова стягивая с него шинель, Тиунов смеялся, как ребенок.

Но потом он завел Андрея и Петра за большой стог и стал ругать их самыми последними словами. Ругался Тиунов неумело, выговаривая эти слова с отвращением, брезгливо морщась. Андрею и Петру надо было испытывать страх, но они его не испытывали.

— Не ели? — останавливаясь, вдруг спросил он у Петра и Андрея.

— Вечером нас в хуторе женщина борщом накормила, — ответил Петр.

— Так, значит, спать хотите, — уверенно заключил Тиунов.

— За две ночи ни минутки не спали, — признался Андрей.

— Тогда спать. Утро вечера мудренее. — Тиунов любил русские поговорки.

И сам тоже направился к копне. Только опустился рядом с Батуриным на сено, как сон сразу же сомкнул его веки.

На рассвете рота заметно повеселела, узнав, что и Волошина вернулась, и Рубцов с Середой объявились. Пока ездовые ловили лошадей, которые разбрелись за ночь по лугу, рыжеусый Степан из первого взвода взял с повозки баян, сел на копну. При первых же звуках баяна к копне потянулись бойцы.

Склонив на баян голову, Степан пробежал пальцами по клавишам и заиграл «русскую». Некоторое время пятачок у копны оставался пустым. Бойцы, подзадоривая, подталкивали друг друга. И потом все заулыбались, когда в круг вышла Саша Волошина.

Ее встретили тем ласковее, что все уже знали, какое известие она привезла ночью. Умытое, свежее лицо ее еще не успело отойти от сна. Сняв свои кирзовые сапоги, Саша обулась в черные туфли с полувысокими каблуками. Ее ноги еще болели после того, как она вчера весь день проездила верхом, но, услышав баян, она не устояла. Она обошла два раза по кругу и затанцевала против Андрея, приближаясь к нему и отдаляясь, поворачивая одно плечо и другое. Все улыбались, глядя на нее, и она сама улыбалась.

Андрей слегка попятился из круга, наклонив голову и с выжиданием глядя на нее. Кольцо раздвигалось, обутые в туфли с полувысокими каблуками ножки все шире носились по кругу. И каждый раз они настойчиво возвращались к одной точке, мелькая перед Андреем.

Но Андрей чего-то ждал. И Саша в его выжидании почувствовала вызов. Повернув голову, она что-то бросила через плечо Степану. Играя, Степан склоненным ухом вслушивался в баян, а прищуренным глазом с рыжими ресницами нацелился в Сашу. Андрей ближе наклонился в круг. В движениях Сашиных рук появилась утомленная округлость. Она не отступала, вызывая Андрея.

— Платочек! — подсказал Петр.

Вынув из рукава гимнастерки платочек, Саша повела им перед лицом Андрея.

Тогда Андрей повел плечами, подмигнув Степану. Степан перешел на «барыню». Саша засмеялась и вышла из круга.

Рыжеусый Степан заиграл «барыню» совсем медленно, и так же медленно начал танцевать ее Андрей, только чуть подрагивая коленями, почти не отрывая ступни от земли, сохраняя неподвижность корпуса. Так топчется в огороженном плетнем дворике женщина, замешивая кизяки. Лицо у нее постное, деловитое, на губах подсолнечная лузга. Такое же лицо было у Андрея, когда он начинал двигаться по кругу, растанцовываясь. И это постное выражение у него на лице — в сущности, никакого выражения — вместе с топтанием на месте очень скоро стало вызывать смех. Первым начал смеяться Тиунов. Сперва он только посмеивался, а потом залился тонким, журчащим смехом. Дольше всех оставался серьезным Батурин. Со все возрастающим вниманием он присматривался к Андрею. Когда же Андрей, слегка похлопывая себя ладонями по бокам, по животу и пониже спины, сморщив лицо, вдруг запел-заговорил, как барыня с перебором ночевала под забором, Батурин захохотал, тоже хлопая себя ладонями по бедрам. С танцующего Андрея солдаты переводили взгляды на капитана Батурина, и вскоре всех объял хохот.

Переправившись с табуном за Дон, Чакан не стал выбиваться на большую дорогу, а погнал лошадей бездорожьем. Кудрявых задонских дубрав и лесных полос он избегал, зная, что их прочесывают из пулеметов немецкие самолеты. В траве же, вздобревшей на илистой почве заливного луга, можно было и затеряться. Только темная широкая вмятина оставалась за табуном.

Потянулись коннозаводские земли. Лошади, накинувшиеся на степную жирную траву, вскоре пообленились и стали пренебрегать ею. С коннозаводских пастбищ тоже снимались табуны, уходили на восток. В предзакатной степи собиралась донская элита. Красноватая пыль окутывала табуны. Восторг объял сердце Чакана. В первый раз он видел такое. На всем пространстве, куда доставал взор, степь похрапывала, лоснилась, прядала ушами. Матки звали отбившихся жеребят. Неслись голоса табунщиков.

Чакан подъехал к одному, сидевшему с распушенной ветром бородой на низкорослой лошади.

— За Волгу?

Табунщик, скосив зрачки в его сторону, не ответил. Но Чакан знал доступ к сердцу. Увидев в его протянутой руке кисет, старик смягчился:

— Туда.

— Жаль кидать? — Чакан обвел взглядом табунные земли.

Из сворачивающих папиросу пальцев табунщика табак просыпался на гриву лошади. Строгое лицо его изменилось, твердые черты распустились.

— Я пятьдесят лет тут, как один день, меня Семен Михайлович Буденный знает… — И, будто устыдившись, он вдруг резким голосом закричал на лошадей: — Гей! — не попрощавшись с Чаканом и не оглядываясь, отъехал.

— Гей, гей! — подхватили другие голоса. Пыль взвилась над степью, табуны колыхнулись. Проводив их глазами, Чакан повернул свой табун на юг. В бумаге, которой снабдил его председатель колхоза Тертычный, был указан маршрут на Дагестан. Там можно было перезимовать с лошадьми на предгорных пастбищах.