Покупка меди (статьи, заметки, стихи) - Бертольд Брехт

ФРАГМЕНТЫ КО ВТОРОЙ НОЧИ

НАУКА

Философ. Люди, ничего не смыслящие ни в науке, ни в искусстве, полагают, что обе эти области, в которых они ничего не смыслят, вопиюще несхожи между собой. Они воображают, будто оказывают услугу науке, позволяя ей чуждаться всякой фантазии, и покровительствуют искусству, запрещая требовать от него мудрости. Человек может быть наделен особой способностью к какому-либо занятию, но эта способность отнюдь не возрастает пропорционально его неспособности ко всем другим занятиям. Знание необходимо человечеству точно так же, как и искусство, хотя в нашем уродливом обществе ему сплошь и рядом подолгу приходилось обходиться и без того и без другого. Как нет человека, которому было бы чуждо всякое знание, так нет и человека, совершенно чуждого искусству.

Актер. Этак скоро в театре не станет отбоя от _утилитарности_! В ход пойдут вот какие темы: "Недостатки сплавной канализации на Госсштрассе", или: "Не слушайте по ночам радио при открытом окне!" Все, что "не относится к делу", будет упразднено.

Актриса. И это вместо таких тем, как "Разочарование молодого человека в жизни вследствие отказа его избранницы от совокупления" или: "Мать узнает, что ее единственный сын подделал чек", со всеми деталями!

Завлит. Насколько я помню, наш друг до сих пор не давал нам никаких оснований полагать, будто его "таетр" исключает обращение к какой бы то ни было из названных вами тем. Что же касается важности темы, то общество, представляемое зрителями, вполне способно вынести свое суждение по этому поводу. Публика отражает всю совокупность человеческих интересов.

Философ. Мне думается, что возражение нашего друга-актера направлено против ограниченности, присущей нашим так называемым "чистым практикам". Он опасается, как бы мы не переняли их безапелляционный, "лобовой" подход ко всем проблемам, который претендует на мгновенное решение каждого вопроса и вместе с тем отодвигает в сторону каждый неразрешимый вопрос. Но зачем бы нам это делать?

Завлит. Надо признать, что мы, в сущности, позабыли об искусстве, низводя его до роли простого орудия познания. Но ведь именно искусству свойственно поднимать тот или иной вопрос, не зная его решения, выражать тревогу, не видя ее причины, и так далее.

Философ. Это в равной мере свойственно и науке, друзья мои.

Завлит. Возможно, но все же наука куда более трезво подходит к делу. Если даже она показывает нечто такое, чего она не понимает, то она ведь тем самым не отказывается от его познания. Искусство же культивирует непознаваемость. Оно упивается самим "фактом" существования явлений, недоступных разуму, неподвластных человеку. Искусство - на стороне провидения.

Философ. Наука поступала точно так же в прежние времена и даже сейчас в некоторых областях поступает точно так же. Природа не всегда была одинаково подвластна человеку, а человечество не всегда одинаково покорно мирилось со своей участью.

Актер. В театре, как и в "таетре", мы имеем дело с человеческой природой. Она предопределяет участь человека.

Философ. На эту область природы распространяется то, что можно сказать обо всей природе в целом. Мы условились по возможности меньше толковать об искусстве, о его собственных законах и пределах, о его преимуществах и назначении. Мы низвели его до уровня простого орудия, топтали, насиловали, обесправили и поработили. Мы больше не считаем себя обязанными выражать смутные чаяния, неосознанные догадки, всесильные чувства. Но вместе с тем новая задача, которую мы сами себе поставили, требует, чтобы мы отразили события человеческой жизни во всей полноте и противоречивости, независимо от того, разрешима та или иная проблема или нет. Не существует ничего такого, что лежало бы вне сферы интересов общества. Элементы осознанного, доступного мы должны показать в их взаимосвязи с неосознанным, недоступным, с тем чтобы и последнее было представлено в нашем театре.

Завлит. Ты, как я вижу, считаешь, что мы не вскрываем особенное, индивидуальное, характерное. Однако все это также находит у нас отражение. Если мы показываем ученого, который при определенной ситуации впадает в гнев, то мы отнюдь не изображаем дела так, будто та же ситуация непременно должна вызвать гнев у всех деятелей науки. Мы умеем изображать разных ученых.

Философ. Как же вы это делаете?

Актер. Того субъекта, с которым должен случиться приступ ярости, я с самого начала изображаю соответствующим образом. Ведь приступ этот должен казаться логичным, перекликаться с другими поступками героя, естественно вытекать из всего действия. И когда мой герой ощутит приступ ярости, это всем покажется вполне понятным.

Философ. И произойдет то, что происходит.

Завлит. С каким отвратительным подтекстом ты произнес эту фразу! Словно мы поставляем только тот товар, на который есть спрос, и показываем только то, что нравится публике. Ты должен был сказать так: произойдет то, что должно произойти.

Философ. Предположим, что кто-то впадает в ярость из-за того, что от него ждут поступка, несовместимого с его достоинством. Например, от слуги могут потребовать, чтобы он предал своего хозяина, от ученого - чтобы он изменил науке. Актер для начала отобразит лишь общую реакцию героя: мол, за кого меня принимают? Это чувство непосредственно доступно всем. Едва ли не каждый может вообразить такую ситуацию, в которой от одной этой мысли "за кого меня принимают?" он может прийти в ярость. Разумеется, актер видоизменит эту общую реакцию применительно к образу: для слуги годится одно, для ученого - другое. Время также будет обозначено, на худой конец, при помощи костюма. И вот каков будет вывод: услыхав подобное требование, ты вознегодуешь, и я вознегодую, вознегодует слуга и вознегодует ученый, как и всегда в подобных обстоятельствах негодовал и будет негодовать человек.

Актер. Совершенно верно. Потому что мы играем в наши дни, а из страстей былых времен можем отбирать лишь те, которые по-прежнему существуют. К тому же мы играем и перед слугами, и перед учеными одновременно.

Философ. Да, и потому вы вынуждены заботиться о том, чтобы приступ ярости не вызвал удивления у зрителей. То, что происходит, должно произойти в том смысле, что происходящее на сцене должно казаться вероятным.

Философ. Актер должен показывать, что он знает о присутствии зрителя. Это необходимо еще и в интересах зрителя, чтобы тот научился вести себя в быту как человек, за которым наблюдают. В этом отношении актер может служить образцом. Каждый человек извлекает огромные преимущества из сознания того, что за ним наблюдают, и общество также извлекает из этого немалую выгоду.

Философ. Когда мы созерцаем на сцене горе и одновременно сопереживаем его, переживание и созерцание идут рука об руку. Мы испытываем боль, но наряду с этим мы созерцаем собственную боль почти со стороны, словно у нас вовсе и нет этой боли, потому что только люди, не испытывающие боли, могут столь отчужденно созерцать ее. Значит, мы не совсем растворились в страдании, - в нас еще сохранилась какая-то опора. Страдание враждебно размышлению, оно подавляет, захлестывает его, размышление же враждебно страданию.

Актриса. Иногда приятно выплакаться.

Философ. Слезы вряд ли можно считать выражением горя, скорее облегчения. Сама по себе жалоба, даже когда она проявляется в звуках, и тем более когда она выражена в словах, - это заметный шаг вперед, который означает, что страждущий уже вступил в производительную фазу. Отныне он перемежает страдание с перечислением постигших его ударов: из того, что повергло его ниц, он уже что-то создает. Вступило в действие созерцание.

Завлит. Очевидно, с точки зрения твоих целей наиболее полезен метод игры, напоминающий манеру, в какой, например, ученые рассказывают о нравах и обычаях диких народностей. Бесстрастным тоном описывают они самые огненные военные пляски. Разумеется, другое дело, когда изображаешь что-то с помощью телодвижений. Не говоря уже о том, что, во-первых, определенные жесты трудно производить без соответствующих эмоций, во-вторых, что определенные жесты неизбежно вызывают определенные эмоции - каким способом актеру, если бы он вздумал усвоить манеру тех ученых, изобразить страсть, которую тоже ведь надо передать?

Философ. Тот, кто с удивлением наблюдает за едой, судопроизводством и любовными нравами диких народностей, тот с таким же удивлением сможет наблюдать и за нашей едой, судопроизводством и любовными нравами. Убогий обыватель всегда замечает в истории лишь одни и те же движущие мотивы, а именно - свои собственные. Да и те постольку, поскольку они знакомы ему, а следовательно, в весьма ограниченных масштабах. Человек пьет после обеда кофе, ревнует свою жену, тщится сделать карьеру, всем этим он занимается в большей или меньшей степени, чаще в меньшей. "Человек не изменяется", говорит обыватель, и если он теперь менее приятен своей жене, чем двадцать лет назад, то это значит, что все люди в сорок пять лет неизменно становились менее приятны своим женам, чем в двадцать пять. "Любовь существовала всегда", - говорит он и даже не хочет знать, что прежде вкладывалось в это понятие и каким оно представало на деле. Человек изменяется лишь в той мере, в какой изменяется камешек в ручье, который шлифует другие камешки. И он перемещается, увлекаемый потоком, подобно тому как перемещается галька на дне ручья. Не преследуя никакой определенной цели, он в принципе способен на что угодно, "при случае" даже завоевать мир, как Цезарь. С ним может стрястись что угодно, он свыкается с любой катастрофой. Ему случалось пожинать неблагодарность, подобно Лиру, неистовствовать, подобно Ричарду Третьему. Он многим жертвовал для своей жены, как в свое время Антоний для Клеопатры, и ей тоже порядочно доставалось от него, как и супруге Отелло от мавра. Подобно Гамлету, он колебался, не решаясь кровью стереть обиду, и в друзьях был столь же несчастлив, как Тимон. Он похож на всех, и все похожи на него. Имеющиеся различия не представляются ему сколько-нибудь существенными, для него все одинаково. Во всех людях он видит лишь Человека, тогда как сам он представляет лишь отдельную особь человеческого рода. Своей духовной нищетой он заражает все, с чем только соприкасается его дух.