День денег - Алексей Слаповский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Змей полез под кровать. Шарил. Вылез. Осмотрелся.
– Что? – спросил Парфен.
– Тю-тю.
– Что – тю-тю? – заорал Писатель.
– Нету денег…
Глава восемнадцатая,
в которой Писатель и Парфен обличают Змея, ибо Писатель с досадой подумал, что надо было быстрее хватать эти деньги и нести домой – на радость жене и дочерям, он тосковал, что не увидит теперь их счастливых лиц… с другой стороны, дочери стали до того отчужденными, что, пожалуй, элементарного человеческого чувства признательности выразить не пожелают, так как слишком это для отца большая роскошь, обойдется, впрочем, нет смысла заранее огорчаться – денег-то нет; а Парфен признался себе, что втайне с самого момента нахождения денег представлял себе, в каком изумлении вытянется лицо жены (и без того достаточно вытянутое), а он не сразу, нет, не сразу выложит эти деньги, он сначала скажет, что губернатор вскорости покинет губернию и решил напоследок всех помощников щедро одарить – и даст ей тысячу, когда же она наохается и наахается, он скажет, что давно пора бы к чертям собачьим сменить мебель, она возразит: на это тысячи не хватит, он скажет: «Почему тысячи? У меня еще есть!» – и начнет вынимать деньги, раскладывая их на широкой супружеской постели (он почему-то эту сцену в спальне представил), и жена вслух будет считать, на глазах сходя с ума от радости, – и вот уже вся постель застелена купюрами, они берут их в охапки и осыпают себя, а потом обнимаются и… – но тут Парфен подумал с тоскою, что, увы, пусть подло это, но не жене хотел бы он эти деньги бросить к ногам, а той женщине, которая ушла от него, с нею хотел бы он обняться и… – но денег-то нет!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
– Ты лопух, – сказал Змею Писатель.
– Ты просто идиот, – констатировал Парфен.
– Ты нарочно это сделал! – заявил Писатель.
– Ты, может, их перепрятал? – заподозрил Парфен.
– У него на это не хватило б ни времени, ни ума, – отверг Писатель.
– В таком случае его убить мало! – приговорил Парфен.
– Ты абсолютно нищий духом человек, а еще в Евангелии сказано, что у неимеющего отнимется! – заклеймил Писатель.
– Ты козел, – втолковывал Парфен.
– Ты один раз в жизни в руки получил счастье, но, поскольку оно для тебя в диковинку, ты сумел все сделать для того, чтобы это счастье уплыло из твоих рук! – объяснил Писатель.
– Ты урод, – изгалялся Парфен.
– Ты еще в детстве поражал меня своим неофитством и нежеланием развивать свой ум и интеллект! – огорчался Писатель.
– Ты мундук! – неистовствовал Парфен.
– Ты е. п., ш. т., г. с., в. д. е. к.! – не выдержал Писатель.
– Мы договаривались не выражаться, – напомнил Змей, глядя в пол.
– Не выражаться? – завопил Парфен. До этого он сжимал в руке один из шаров, увенчивающих допотопную металлическую кровать Змея. Когда-то шар плотно был привинчен, потом резьба стерлась и разболталась, Змей еще в детстве, балуясь, отвинчивал-привинчивал шары, – и вот теперь шар держался на штыре нахлобучкой. И Парфен дернул рукой и ощутил шар в руке и, вне себя от ярости, бросил его в Змея.
Он промахнулся. Шар шарахнулся в стенку, проломив ее, реечно-штукатурную, – и тут же исчез в дыре.
Писатель подошел, осмотрел и сказал Парфену:
– Ты его убить мог.
Змей поднял голову, сунул палец в дыру и сказал:
– Да.
– Я мимо бросал, – сказал Парфен, мгновенно вспотев и зная, что говорит неправду.
Змей подумал о чем-то и вдруг закричал:
– Мама! – и выбежал.
Парфен и Писатель молчали.
Через пару минут Змей влетел в комнату:
– Пошли! Еще есть шанс! Ах, мама, мама, маманюшка!
На бегу объяснил: да, в его комнату никто не входит. Кроме матери! А мать – дело понятное, про нее и говорить вроде не надо было. Она, оказывается, решила убраться, увидела сверток. А у Змея, человека очень чистоплотного, о чем не раз упоминалось, есть привычка: остатки еды и всего прочего сворачивать в аккуратные бумажные свертки, а потом выносить в мусорный бак. Вот мать и подумала, что это очередной мусор, и вынесла.
– А когда баки эти увозят? – спросил Писатель.
– Когда вздумается.
– Обычно утром или вечером, – с надеждой сказал Парфен.
– У нас ничего не делается обычно! У нас все делается как попало! – закричал Писатель с гражданской болью.
Глава девятнадцатая
Фима Досталь по кличке Достаевский. Было три, стало семь. Хохот и денежный полет. Нервный шофер. Свалка. Эксперт и проницатель. Чуть не убили
Мусорный контейнер оказался пуст.
Они стояли вокруг него, глядели на дно.
Прилипший обрывок туалетной бумаги выглядел оскорбительно.
– Спокойно, – сказал Парфен. – Безвыходных ситуаций не бывает.
И он ринулся куда-то, а Писатель и Змей поспешили за ним, почему-то сразу и безоговорочно поверив, что именно Парфен, человек дела и политики, сумеет вернуть деньги. Мы вот всё ругаем политику, думали они второпях, а она иногда – нужна. На кнопочки какие-то нажать – и дело в шляпе. Какие кнопочки надо нажимать, они не знали, но имели представление о том, что в политике происходят самые фантастические чудеса, почему же не случиться чуду заурядному и не в политической, а в человеческой жизни?
Парфен, наменяв мелочи для телефона-автомата, влез в будку и стал по памяти набирать нужные номера. Голос его стал озабочен, но не бытовой озабоченностью, не личной, а какой-то особенной, в которой слышалась энергичная и строгая печаль о людях вообще. Он спрашивал о чем-то каких-то Иванов Петровичей и Петров Ивановичей. И добился истины.
– Этот участок убирают машины АТХ-1, начальник Иван Иваныч Низовой. Свозят на свалку за город, за Жареный Бугор. Если поедем сейчас туда, то успеем как раз к разгрузке, а то и раньше. Змей, лови мотор!
Змей тут же выскочил на дорогу и поднял руку.
– Дурак, смотреть надо, кого тормозить! – одернул было его Парфен, но – поздно.
Змей, не помнивший, когда последний раз он пользовался услугами такси или частников, не разбираясь в иерархии машин, указывал остановиться не чему там нибудь, а длинному автомобилю представительского класса, мерцающе-зеленого цвета, с темными стеклами.
А ехал в нем не кто иной, как Фима Досталь по кличке Достаевский, один из крупнейших легальных бандитов Саратова. Глянув в зеркало заднего обзора и не увидев других машин, Фима понял с изумлением, что эти оборванцы останавливают, как извозчика, именно его! Достаевский возмутился всеми ста пятнадцатью килограммами своего тела. Немотря на тучность, он был ловок в вождении машины (хотя статус не позволял ему слишком часто ездить самому, его обычно шофер возит), он не хотел насмерть давить нахалов, а только – напугать. Вот этого горбоносого, который на проезжую часть вышел и махает клешней. Достаевский сбросил скорость и замигал поворотником, якобы намереваясь остановиться. Горбоносый опустил руку и ждал спокойно, что-то говоря своим спутникам. Тут Достаевский дал скорости (колеса взвизгнули) и рванулся вперед. Удара ощутимого не было, но некое соприкосновение Достаевский ощутил телом машины. Он затормозил и вышел: ему желалось убедиться, что задуманное было выполнено чисто.
Горбоносый стоял, скорчившись.
– Задел? – спросил Достаевский.
Змей, решив, что человек сделал гадость ненарочно и вышел извиниться, сказал правду:
– Слегка. Но ощутимо.
– Что и требовалось доказать! – удовлетворился Достаевский, вынул из бумажника долларовую сотню и сунул горбоносому за пояс штанов. – Лечись!
И повернулся, чтобы уйти.
Парфен, выхватив сотню у Змея, подскочил сзади к Достаевскому, поглотал воздух и выкрикнул:
– Ты!
Тот обернулся.
Парфен скомкал купюру и бросил Достаевскому в лицо.
– Подавись своей поганой деньгой, гад!
Достаевский изумился еще раз. Он даже и не припомнит, чтобы в последние пять лет ему пришлось изумляться два раза подряд. И от этого он даже растерялся (а почувствовав это, изумился в третий раз!!!) и сказал:
– Это настоящие деньги. Это доллары!
– У самих хватает! – закричал Парфен. И вырвал сотню из кармана, бросив ее рядом со скомканной бумажкой.
– Ты кто? – спросил Достаевский.
– Я – человек!
– Тебе мало, что ли? На еще! – И Достаевский выкинул из бумажника сотню, порхнувшую вниз к двум.
– Повторяю – свои есть! – ответил новой сотней Парфен.
Достаевский изумился! – Боже мой, кому рассказать, не поверят же, падлы! – в четвертый раз подряд изумился!
– То есть они у тебя вот так вот в кармане? – оглядел он мятого небритого Парфена.
– Вот так вот в кармане!
– А давай, – сказал Достаевский, – спорить: у кого больше, у тебя в кармане или у меня вот тут? – он похлопал по бумажнику.
– Давай! – закричал Парфен.
– Тут по две, – сосчитал Достаевский. – Три! – и бросил.
– Три! – потворил его слово и жест Парфен.