Адаптация совести - Чингиз Абдуллаев

— Это все я знаю.

— Тогда не нужно дергаться, — посоветовал в очередной раз Вейдеманис. — Может, ты просто устал? Не нужно было так быстро возвращаться из Италии. Мог бы остаться там еще на две или три недели. Ничего срочного у нас нет, ты мог позволить себе такой отдых.

— Я отказывался с ним встречаться, а теперь понимаю, что наша вторая встреча просто необходима, — пробормотал Дронго. — И если нужно, я запишусь на прием и к Шаповалову, и к этому Гордееву — только для того, чтобы снова встретиться с Баратовым. Возможно, это нужно мне даже больше, чем ему.

Они отправились в ресторан, вместе пообедали. Когда вышли из ресторана, раздался телефонный звонок. Дронго взглянул на часы. Уже четыре. На дисплее был номер телефона полковника Резунова.

— Нашли, — сообщил тот, — мы нашли тело погибшей! Баратов точно указал.

— Где он находится? — быстро спросил Дронго.

— Рядом со мной, — сказал Резунов. — Мы как раз сейчас начали ее доставать. Вызвали экспертов из города, будем проводить опознание прямо здесь, на месте.

— Только не оставляйте его в Перми, — попросил Дронго. — Не забывайте, что это его территория. Вы там чужие.

— Мы вернемся в Москву прямо сегодня, — пообещал Резунов, — не беспокойтесь. У нас все под контролем.

Дронго положил телефон в карман, взглянул на своего друга.

— Нашли тело? — понял Вейдеманис.

Дронго молча кивнул.

— Вот видишь. А ты так волновался. Не нужно было переживать. Все нормально. Просто Баратов понял, что ему нужно изменить свое поведение, и пошел на сотрудничество. Может, даже под влиянием вашей беседы.

— Нет, — несколько растерянно сказал Дронго, — нет. Этого не может быть. Он заранее знал, что именно хочет мне рассказать. И даже усиливал эффект своего рассказа, спрашивая меня о моем умершем отце или о моих связях с женщинами. Возможно, и эта информация каким-то образом попала в Интернет.

— Насчет твоих женщин? — пошутил Эдгар. — Ты считаешь себя Муслимом Магомаевым? Говорят, в Баку поклонницы целовали его автомобиль и сутками дежурили в его подъезде.

— Насчет моего отца, — пояснил Дронго, — там могла быть информация, когда он умер. А насчет Муслима Магомаева я могу тебе сказать, что лично много раз видел его. И поклонение ему было каким-то оглушительным, невозможным. У него действительно был голос невероятный красоты, который завораживающе действовал на женщин. Да и на мужчин, если честно. Но он был достаточно скромным человеком — после сорока практически отказался продолжать свою карьеру. Сочетание абсолютного обожания и скромности редко встречается в жизни. Хотя в молодости он не был безразличен к женской красоте. Но это, по-моему, нормально.

— Кажется, сегодня ночью ты тоже не был безразличен к одной из наших знакомых… Кружков сказал, что ты вызвал его в три часа ночи.

— Просто задержался. А ты, оказывается, еще и притворщик! Специально уводишь разговор на другие темы, чтобы я не думал о Баратове.

— Мне казалось, что тебе приятнее думать о женщине, у которой ты задержался сегодня ночью. Это была Эмма?

— Кружков назвал тебе адрес, — понял Дронго.

— Конечно, назвал. Это наша подстраховка. Ты человек, которого мы просто обязаны оберегать. Насчет Эммы догадаться было несложно. Восточные мужчины твоего типа действуют на женщин особым образом. Уже через несколько дней они оказываются в вашей койке. Я удивлен, что Эмма сопротивлялась два дня.

— Это я сопротивлялся два дня, — буркнул Дронго, отворачиваясь, — и хватит об этом. Ты же знаешь, я не люблю, когда мужчины обсуждают свои победы. В этом есть что-то низменное, гадкое, не мужское. Переспать с женщиной, а потом рассказывать о своих похождениях.

— Тогда давай поедем ко мне и сыграем в шахматы, — предложил Эдгар, — тебе сегодня нельзя оставаться одному. Слишком сильно ты переживаешь.

— Поехали, — согласился Дронго, — хотя и в этом случае я заранее знаю, что там случится. Все равно меня обыграешь. В шахматах ты гораздо сильнее меня.

— Ты же говорил, что играл в детстве с самим Каспаровым, — напомнил Вейдеманис.

— Две партии, — оживился Дронго, — сразу две партии. Я был еще мальчишкой, когда приехал во Дворец пионеров, где играли ребята моего возраста. Среди них сидел маленький темноволосый мальчик, который был гораздо младше нас всех — на несколько лет. Мне сказали, что он самый сильный игрок. Я и в детстве был выше всех своих сверстников, поэтому сел напротив него, чтобы преподать урок этому клопу. Он играл белыми — и разгромил меня просто в пух и прах. Признаюсь, что я разозлился и предложил ему сыграть еще одну партию. На этот раз белые были у меня. Но он поставил мне мат черными еще быстрее. Как я тогда сдержался, сам не понимаю. Маленький мальчик, который был мне до пояса, меня обыграл! Потом я узнал, что это был местный вундеркинд Гарри Каспаров. Уже будучи взрослым, я дружил с его дядей — Леонидом Вайнштейном, прекрасным человеком с невероятным чувством юмора. И все время вспоминал, что счет наших личных встреч с Каспаровым — два ноль в его пользу.

— Похоже, ты этим гордишься, — улыбнулся Вейдеманис, усаживаясь за руль. Дронго сел рядом.

Зазвонил мобильный. Эксперт посмотрел на дисплей. Это была Эмма. Сейчас ему не хотелось с ней разговаривать, и он проигнорировал этот звонок. Эдгар медленно выезжал со стоянки. Дронго посмотрел на соседний дом, где переливалась яркая реклама известной фирмы.

— Баку был поразительным городом, — задумчиво сказал он, — особенно в период моей юности. Ты представляешь, там одновременно на небольшом пятачке жили Мстислав Ростропович и будущий академик Ландау, которого многие считают гением двадцатого века. Пел молодой Муслим Магомаев и рос мальчик Гарри Каспаров. Всех не перечислить, кто там только не был. Это был изумительный, полифоничный, космополитичный город, равного которому не было в мире. Может, только Одесса, пытающаяся приблизиться к Баку шестидесятых. Южный город у моря… Но в Одессе не было такого вавилонского смешения народов, при всем уважении к этому веселому городу. Там было больше евреев, русских и украинцев. Может, еще греки. А в Баку был кипящий котел азербайджанцев, русских, армян, грузин, евреев, немцев, греков, лезгин, горских евреев… Формировалась своя особая среда, свой неповторимый колорит и социум. Старые бакинцы до сих пор помнят, как их команда победила в финале КВН одесситов, причем капитаном команды был сын выдающегося врача Соломона Гусмана — Юлий Гусман, а композитором команды — Леонид Вайнштейн. В Баку тогда звучал джаз из всех окон, а Союз композиторов возглавлял ученик Шостаковича — Кара Караев. Лучшие бакинские адвокаты были известны на весь Союз — Гольдман, Диккерман, Рохлин, Шатайло…

— Не слишком много еврейских фамилий? — усмехнулся Вейдеманис.

— Не очень. Учти, что евреям разрешали селиться на Кавказе и в Баку их проживало несколько десятков тысяч. В городе никогда не делили людей по национальностям. В одном дворе росли дети разных национальностей. Между прочим, Леонид Вайнштейн говорил по-азербайджански как настоящий азербайджанец и был женат на азербайджанке. А его брат, отец Гарри Каспарова, был соответственно женат на армянке. Вот такой был город моей юности.

Эдгар плавно вел автомобиль.

— Рига тоже была интересным городом, — сказал он задумчиво, — и тоже очень космополитичным и полифоничным. Но боюсь, что я не смогу так восторженно рассказывать о своей юности, если вспомнить все, что потом со мной произошло.

— В этом меньше всего виноват твой город, — заметил Дронго.

— Виноваты мы все, — немного подумав, ответил Вейдеманис. — Мы позволили опрокинуть нашу прежнюю жизнь, даже не захотев по-настоящему защитить ее. И поэтому меня просто выбросили из родного города и моей республики. Тебе еще повезло — тебя никто не выгонял из Баку.

— Ты знаешь, я об этом часто думаю. Очевидно, что существуют исторические процессы, которые невозможно остановить или изменить. История развивается независимо от нашего желания или воли. Даже выдающиеся люди часто лишь выносятся на волне этого процесса, оказываясь в нужное время в нужном месте. Наверное, так же сожалели о своем опрокинутом мире царские офицеры, собираясь где-нибудь в Париже или Белграде и оплакивая свой прежний мир. Наверное, сожалели, что не могли защитить его должным образом, уступив его новым хозяевам их страны. Потом этих «хозяев» почти всех перебили в тридцатые годы. Пришли другие, потом третьи. В девяностые снова все поменялось. Наверное, так и должно быть. Застоя в истории просто не бывает, иначе это была бы не мировая история живых людей, а лишь сухие цифры прошедших лет и технические характеристики человекоподобных машин. Может, когда-нибудь так и будет. Но пока «конца истории» явно не предвидится. Двадцать первый век начался одиннадцатого сентября — эта расхожая фраза уже всем надоела, но это правда; как и двадцатый век начался выстрелами в Сараево. Очевидно, мы обречены на существование в этих меняющихся условиях. Возможно, шестидесятые и семидесятые годы прошлого века были лучшим временем для наших народов и наших городов, сумевших прожить некоторое время в относительной стабильности. Возможно, что это так.