Газета День Литературы # 90 (2004 2) - Газета День Литературы

"Какое же кощунство? Кому ж, как не Богородице, выложить затаенное?"

Вышептывала:

"...Четвертый месяц зарплату хоронят. Не будь бабушкиной пенсии — окочурилась бы. Грешна я: позавидовала ученику, сынку торговца, когда он на переменке булку с черной икрой жевал. Достойно ли наставнице школьнику завидовать? Не пересилила себя и тошно сделалось мне от своей никчемности. Подбивают сослуживцы на голодовку — рискну я. Очерствевших чиновников не прошибу, но хоть сама осознаю: не колобашка я деревянная...

Я к Тебе во храм с кошелкой прибрела. Не от небрежения. Не осуждай меня. Оттого, что после, из храма, тронусь на базар, притулившийся у вокзала. Там съестное весомо дешевле против магазинного. Почему дешевле? Не ведаю. Не Ты ли умилосердствовала лавочников? Они приезжие с юга, мусульмане, но к нам, обескураженным русским, сочувственны, знать..."

Клавдия Николаевна постепенно воспаряла и к большим российским нуждам, впрямую не коверкающим ее жизнь, но причиняющим ноющую боль. Она заключала: "если я, учительница по призванию, а не по ремеслу, то и огорчения России суждено мне переживать, как собственные!"

И длила она свою исповедь:

"...раб Божий Михаил, ниспосланный кем-то распоряжаться духовностью в России, так супостатно коноводит, что россияне кладов лишаются, кровно им доставшихся... Норовит раб Божий Михаил, окормленный чужелюдьем, выпотрошить нам мозги. Он бы и родной наш язык перелатинил, если б ему не давали окорот... пока. Вразуми его, Богоматерь. А не вниде ли он в разум — покарай его судом Своим, нелицеприятным и справедливым..."

Клавдия Николаевна втыкала свечку в желтый песочный круг высокого подсвечника, возжигала. Прижмуривалась. Чудилось ей, что едва касающийся ее кожи, тихий теплоструй не от огонька свечки, а от жарких желтых песков Востока, за которыми — Назарет, Вифлием, Иерусалим... Прекрасно уносилась в грезах Клавдия Николаевна.

Уходя, отступив от иконы, Клавдия Николаевна оборачивалась, крестилась, блазнилось ей, что Богородица следит за нею участливо и сострадательно. И Клавдия Николаевна роняла наивно и примирительно:

"Раба Божьего Михаила, члена правительства, урезонь..."

И шла Клавдия Николаевна на дешевый привокзальный базар.

Базар с первого шага зачумлял замызганностью. Под ногами навязчиво чавкала жижа. Она слоилась, дыбилась, дико выблескивала на весеннем солнце, засасывала в себя подошвы.

Лавки рядились по двум сторонам крытого кровлей прохода, настолько узкого, что, когда в него ввозили товары, покупатели под гортанные окрики возчиков влеплялись в стены, опасаясь быть задетыми острыми краями громыхающей тележки, пришпиливались к фанерной обивке.

Вопреки тесноте, живые дышащие ручейки, наподобие извивающихся лент фарша из отверстий мясорубки, ввинчивались в проход. На прилавках громоздились фрукты, запечатанные в целлофан сырки, ломтики колбас, сладости...

А цены... щадящие, как прихоть сатрапа, прощающего приговоренного к казни.

Продавцы-кавказцы ловко отпускали снедь, глаза их алчно искрились, как будто они тешились некой азартной игрой.

На сухих асфальтовых пятачках переминались владельцы этой лавочной ярмарки с сонно-непроницаемыми физиономиями. Их кожаные пальто топорщились арбузами животов, и, если им вынуждалось перемещаться по базару, они, не церемонясь, раздвигали толчею своими упругими пузами.

Клавдия Николаевна смешалась с толпой и, подхваченная ею, в общем движении всунулась в проход. Кое с кем она зналась, поскольку съезжалась сюда публика схожая, устойчивая по составу.

Она, публика, не смущалась ни дегтярной темной жижей, ни обидной снисходительностью кавказцев. Она, публика, смирилась со всем, потому что не могла жить без пищи.

Кого вмещало ядро этой сплоченной армии с кошелками?

Таких же, как Клавдия Николаевна, педагогов-женщин в аккуратных обносках одежд минувших лет, зачастую еще не переболевших стыдом недоимок;

медиков, ежедневно соприкасающихся с людскими страданиями, и потому более закаленных, чем учительницы;

пожилых ученых мужей, неприступно-суровых по облику, с клинышками седых бородок, в выцветших шляпах...

А еще круговращались на базаре:

пенсионеры любой масти;

бывшие военные, не достигшие хлебно-обеспечивающих чинов;

ребятишки, посланные затурканными матерями;

пронырливые лотошницы, прикупающие оптом, чтобы наварить с продаж в переходах метро, на тротуарах...

Клавдия Николаевна как-то горько приметила: "Тут не обозришь только тех, кто денно-нощно приплясывает, шепелявит, причмокивает, разнагишается, безголосо дует в микрофон на так называемом "голубом экране".

В очередях переговаривались, и Клавдия Николаевна тоже встревала в беседы. Случалось, бойкая гражданка бросала кавказцу :

"А цены отчего снизили?"

Тот с ответом не медлил:

"Русский народ любим..."

Или:

"Без посредников товар на прилавке..."

Женщины одобрительно соглашались, что перекупщики — это язва торговли, наценки от них. Дотошные не угомонивались, друг друга теребили:

"Странно! Не простаки кавказцы, чтобы свое упустить..."

С ними спорили:

"Им хочется с нами дружить!"

"Да уж! Да уж! " — ерошились неверящие.

И внезапно Клавдия Николаевна всполошилась, ладонью ополоснула по щеке,— примерещилось ей, что среди лавкодержателей в кожаном пальто проскрипела фигура с головою раба Божьего Михаила,— ноздрястая, с очами навыкат, лысая, толстогубая...

Клавдия Николаевна перекрестилась и покинула базар.

Так бы и пульсировала жизнь у Клавдии Николаевны, если бы однажды, телепая с базара, не наткнулась на соседку по лестнице, санитарного врача. Та стрельнула глазом по кошелке Клавдии Николаевны:

"С достатком!.."

"На вокзальном базаре сторговала..."— похвалилась Клавдия Николаевна.

"Вокзальном?..— озадачилась соседка и приветила,— Одна я, на чаек загляни... Давненько не гомонились..."

За чаем соседка на деловой тон переключилась:

"Не советую с того базара отовариваться. Дешево? Да. А если здоровье угробишь? Вызнал сан- эпиднадзор о махинациях на базаре. Отрядили неподкупного врача с милицией. Допытались, что базарные заправилы просроченные товары свозят из супермаркетов. Залеживаются в них лакомства, не расходятся,— цены-то жалят, как осы. Богатых потребителей не густо. Просроченное не убьет сразу, как удар молнии, но заразу в организм угрожающе вносит, нагнетает..."

"Да ведь это... вредительство!"— по-старинному выпалила Клавдия Николаевна.

Развела руками соседка:

"Вытребовал при мне милицейский полковник хозяина базара. Пришуршал на иномарке. Имя отложилось — Казбек. Ему в нос тычат запретительные акты, анализы. Он лишь скалится и нам, как дошколятам: "Это коммерция. На летальный исход показатели не зашкаливают. Цены не за высший сорт. Закона против меня нет..."

А ведь и вправду нет, Клавдия Николаевна. Я ему на совесть жму: " От такой пищи медленная смерть..." Он и вовсе развеселился: "Медленная? Она для всех медленная — для бедных и богатых. Бедным мы радость навеваем. Вы-то им радость никакую не выдумаете, санитары и милиция. Верно? Что до жижи — может, и подчистим, если обоснуете, что там жижа, а не природная почва,— откровенно издевается,— и поимейте в виду: отцы города вам не пособники, они нас из игры не выведут, базар не прихлопнут... Никто!— голос возвышает,— и знаете почему?" "Почему?"— мы даже растерялись с полковником от его напора (должна я, Клавдия Николаевна, доложить, что этот господин Казбек оказался далеко не глуп и трактовал о материях, не понятных его базарным подельщикам) "А потому,— с серьезной наглостью врубает,— что неким политиканам — ягодкам с гайдаро-чубайсовской лужайки — спокойней жить, когда часть населения с образованием, сиречь доплутавшая до их реформ интеллигенция, пребывает нынче в ущербности и надломленности и одновременно маленькими, пятикопеешными радостями пробавляется. Подобные людишки не замахнутся на боевой протест, разве что голодовкой пугнут или самодельный плакатик вздернут... Базар теми политиканами философски востребован... Не ожидали от меня сего признания? А чего мне скрывать? Мои интересы с ихними совпадают,— пусть и разны причины... Упрекнете: мол, циник я. Правильно, циник. А потщитесь нынче не циником жить,— проживетесь!"