Европейцы - Генри Джеймс

- Мы рады будем иметь ваш портрет, мисс Гертруда, - сказал мистер Брэнд.

- Я счастлив, что буду писать такую прелестную модель, - заявил Феликс.

- Ты, что же, душечка, думаешь, что ты такая красотка? - откусывая на своем вязании узелок, сказала свойственным ей безобидно-вызывающим тоном Лиззи Эктон.

- Не потому совсем, что я думаю, будто я красива, - сказала, глядя на всех, Гертруда. - Я совсем этого не думаю. - Она говорила с каким-то нарочитым спокойствием, и Шарлотте казалось очень странным, что она так свободно в присутствии всех обсуждает этот вопрос. - Просто я думаю, что позировать интересно. Я всегда так думала.

- Мне жаль, что тебе больше не о чем было думать, Гертруда, - сказал мистер Уэнтуорт.

- Вы очень красивы, кузина Гертруда, - заявил Феликс.

- Это комплимент, - сказала Гертруда. - Я складываю все полученные комплименты в маленькую копилку со щелью сбоку. Иногда я их встряхиваю, и они бренчат. Их там не так уж много - всего два или три.

- Нет, это не комплимент, - возразил Феликс, - сейчас вы в этом убедитесь - я постараюсь преподнести это не в форме комплимента. Сначала я не думал, что вы красивы. И только потом, постепенно, стал так думать.

- Смотри, как бы твоя копилка не треснула! - воскликнула Лиззи Эктон.

- Я думаю, что позирование для портрета - это род праздности, - сказал мистер Уэнтуорт. - Имя им легион.

- Дорогой сэр, - воскликнул Феликс, - нельзя назвать праздным того, кто заставляет своего ближнего так усердно трудиться.

- Можно ведь рисовать человека и спящим, - подал мысль мистер Брэнд, чтобы тоже принять участие в разговоре.

- Ой, нарисуйте меня, пожалуйста, спящей, - сказала, улыбаясь Феликсу, Гертруда. И на какое-то мгновение закрыла глаза. В последнее время Шарлотта с замиранием сердца ждала, что еще скажет или сделает ее сестра.

Гертруда начала позировать на следующий же день в северной стороне открытой веранды.

- Хотела бы я, чтобы вы рассказали мне, что вы о нас думаете. Какие мы на ваш взгляд? - сказала она Феликсу, как только он уселся перед своим мольбертом.

- На мой взгляд, нет на свете людей лучше вас! - сказал Феликс.

- Вы говорите это, - возразила Гертруда, - чтобы избавить себя от труда сказать что-нибудь еще.

Молодой человек взглянул на нее поверх своего мольберта.

- А что еще я мог бы сказать? Мне, безусловно, стоило бы немалого труда сказать что-нибудь другое.

- Но вы ведь и раньше, наверное, - сказала Гертруда, - встречали людей, которые вам нравились?

- Слава богу, встречал, разумеется!

- И они ведь совсем были на нас не похожи, - продолжала Гертруда.

- Это только доказывает, - сказал Феликс, - что можно на тысячу ладов быть чудесными людьми.

- Вы считаете нас чудесными людьми? - спросила Гертруда.

- Достойными водить дружбу с королями.

Гертруда помолчала.

- Должно быть, можно на тысячу ладов быть унылыми, - сказала она наконец. - Иногда мне кажется, что мы унылы на все тысячу ладов сразу.

Феликс быстро встал и поднял руку.

- Если бы вы только могли удержать на лице это выражение хотя бы на полчаса - чтобы мне его схватить! - сказал он. - Оно удивительно красиво.

- Целых полчаса быть красивой - вы хотите от меня слишком многого! ответила она.

- Это будет портрет молодой женщины, которая необдуманно дала какой-то зарок, какой-то обет, - сказал Феликс, - и теперь в этом раскаивается.

- Я не давала никаких зароков, никаких обетов, - сказала серьезно Гертруда. - И мне не в чем раскаиваться.

- Дорогая моя кузина, не следует понимать меня буквально, это всего лишь образное выражение. Я совершенно убежден, что в вашей превосходной семье никому и ни в чем не надо раскаиваться.

- А при этом мы только и делаем, что раскаиваемся! - воскликнула Гертруда. - Вот что я имела в виду, когда назвала нас унылыми. Да вы и без меня это знаете, только не показываете виду.

Феликс вдруг рассмеялся.

- Полчаса подходят к концу, а вы стали еще красивее. Не всегда же можно говорить все.

- Мне, - сказала Гертруда, - можно говорить все.

Феликс посмотрел на нее, как умеют смотреть только художники, и некоторое время молча рисовал.

- Да, вы мне кажетесь другой, не такой, как ваш отец, как ваша сестра, как большинство людей, которые вас окружают, - заметил он.

- Когда говоришь это о себе, - продолжала Гертруда, - то как бы невольно даешь понять, что ты лучше. Я не лучше, я гораздо хуже. Но они и сами говорят, что я другая. Они от этого несчастны.

- Ну, раз вы обвиняете меня в том, что я скрываю свои истинные впечатления, так и быть, скажу вам, что, на мой взгляд, вы - я имею в виду всех вас - слишком склонны по малейшему поводу чувствовать себя несчастными.

- Вот и скажите это папе, - проговорила Гертруда.

- И он почувствует себя еще более несчастным! - воскликнул, смеясь, Феликс.

- В этом можно не сомневаться. Не думаю, что вы когда-нибудь еще видели подобных людей.

- Ах, моя дорогая кузина, откуда вам знать, что я видел? - спросил Феликс. - Как мне вам это рассказать?

- Вы столько могли бы мне рассказать, если бы, конечно, захотели. Вы видели подобных вам людей: веселых, жизнерадостных, любящих развлечения. Мы ведь не признаем здесь никаких развлечений.

- Да, - сказал Феликс, - меня это удивляет, не скрою. По-моему, вы могли бы получать от жизни больше удовольствия, больше ей радоваться... вас не задевают мои слова? - спросил он и замолчал.

- Прошу вас, продолжайте! - ответила она ему горячо.

- Мне кажется, у вас есть для этого все: деньги, свобода и то, что в Европе называют "положение в обществе". Но вы смотрите на жизнь как на что-то - как бы это сказать - очень тягостное.

- А надо смотреть на нее как на что-то веселое, заманчивое, чудесное? спросила Гертруда.

- Да, конечно... если вы только способны. По правде говоря, все дело в этом, - добавил Феликс.

- А вы знаете, сколько на свете горя? - спросила Феликса его модель.

- Кое-что я повидал, - ответил молодой человек. - Но все это осталось там, за океаном. Здесь я ничего такого не вижу. У вас здесь настоящий рай.

Гертруда ничего не сказала в ответ, она сидела и молча смотрела на георгины, на кусты смородины в саду; Феликс тем временем продолжал рисовать.

- Чтобы радоваться, - сказала она наконец, - чтобы не смотреть на жизнь как на что-то тягостное, надо дурно вести себя?

Феликс снова рассмеялся своим неудержимым, беззаботным смехом.

- Нет, по чести говоря, не думаю. И по этой причине в числе всех прочих, я ручаюсь, вы вполне способны, если только вам предоставить эту возможность, радоваться жизни. И в то же время неспособны вести себя дурно.

- Знаете, никогда не следует говорить человеку, что он неспособен дурно вести себя, - сказала Гертруда. - Стоит только в это поверить, и тебя тут же подстережет судьба.

- Вы, как никогда, прекрасны, - сказал безо всякой последовательности Феликс.

Гертруда привыкла уже к тому, что он это говорит. Ее не так это взволновало, как в первый раз.

- Что же надо для этого делать? - продолжала она. - Давать балы, посещать театры, читать романы, поздно ложиться спать?

- Не думаю, что радость дает нам то, что мы делаем или не делаем. Скорее - то, как мы смотрим на жизнь.

- Здесь на нее смотрят как на испытание: для того люди и рождаются на свет. Мне часто это повторяли.

- Что ж, это очень хорошо, но ведь можно смотреть на нее и иначе, добавил он, улыбаясь. - Как на предоставленную возможность.

- Предоставленную возможность? - сказала Гертруда. - Да, так было бы куда приятнее.

- В защиту этого взгляда могу сказать лишь одно: я сам его придерживаюсь, а это немногого стоит. - Феликс отложил палитру и кисти; скрестив руки, он откинулся назад, критически оглядывая результат своей работы. - Я ведь, - сказал он, - не больно-то важная птица.

- У вас большой талант, - сказала Гертруда.

- Нет, нет, - возразил молодой человек неунывающе-бесстрастным тоном. У меня нет большого таланта. Ничего из ряда вон выходящего. Будь он у меня, уверяю вас, я бы уж об этом знал. Я так и останусь неизвестен. Мир никогда обо мне не услышит.

Гертруда смотрела на Феликса со странным чувством: она думала об этом огромном мире, который ему был знаком, а ей нет, о том, сколько же в нем должно быть людей, блистающих талантами, если он, этот мир, позволяет себе пренебрегать подобным дарованием.

- Вообще не надо, как правило, придавать значение тому, что я говорю, продолжал Феликс, - но в одном вы мне поверьте: ваш кузен, хоть он и добрый малый, всего лишь вертопрах.

- Вертопрах? - повторила Гертруда.

- Я истинный представитель богемы.

- Богемы?

Гертруда никогда не слышала этого слова, разве что очень похожее географическое название (*18), и она не могла понять тот переносный смысл, который вкладывал в него ее собеседник. Но оно ей понравилось.

Феликс отодвинул стул, встал из-за мольберта и, улыбаясь, медленно подошел к ней.

- Ну, если хотите, я искатель приключений, - сказал он, глядя на нее.