Берлинская «пляска смерти» - Хельмут Альтнер

Медленно опускается темнота. Мы съедаем целый котелок горохового супа, сало течет по щекам. В котел пошла целая свинья. На зубах скрипит песок, но мы довольны. Затем я грызу шоколад и печенье, взятые из фронтовых пайков, и впервые набиваю трубку. Дым щекочет мне горло и вызывает слезы.

Подходит штабс-фельдфебель, и отделение собирается. Старшие понесли первые потери из-за прямого попадания в стрелковую ячейку. Трое убиты на месте, и их тела хоронят на кладбище. Старший сержант зачитывает приказ фюрера: «Берлин остается немецким. Вена снова будет немецкой, а Европа никогда не станет русской. Сплотитесь воедино! В этот час на вас, мои герои Восточного фронта, смотрит весь немецкий народ, надеясь, что ваша решимость, ваша преданность, ваше оружие и ваши командиры потопят большевистское наступление в крови. Судьба войны зависит от вас!»[48]

Мы расходимся, погруженные каждый в свои мысли. Забираем мешки из траншей у мельницы и спускаемся в блиндаж на новой позиции. Товарищи ложатся спать, а мы с Гейнцем отправляемся в караул.

Прохладно. Мы стоим и глядим в темную ночь. Я чувствую себя ослабевшим, усталым и душевно опустошенным. Трудно верить в высокие слова после того, что мы пережили![49]

Едва заснув, мы снова просыпаемся. Замерзая, хватаем оружие и выскакиваем в утренние сумерки. Входим в окопы и осматриваемся по сторонам.

Темнота медленно рассеивается, восходит невероятно красивое солнце и освещает все вокруг. Над траншеями на бреющем полете ревут самолеты, видны вспышки от выстрелов из стрелкового оружия. Время от времени раздаются звуки тяжелого и приглушенного артиллерийского заградительного обстрела. Мы лежим в траншеях и с тоской смотрим на солнце. Я снова закуриваю трубку. Табачный дым щекочет горло, но я хочу привыкнуть, ведь это выглядит так мужественно.

В небе появляется авиация. Из облаков выныривают немецкие самолеты, внезапно меняя направление. Они, как ястребы, пикируют на мельницу. Раздается грохот и рев, мельницу охватывает огонь, она горит с громким треском, и находящиеся там солдаты выпрыгивают из огня. Ревущие двигатели уносят самолеты высоко в небо, но вскоре они снова летят вниз и начинают обстреливать наши траншеи. Мы мечемся туда-сюда, хоронясь в мертвой зоне, в зависимости от направления полета. Они и впрямь сошли с ума? Это же немецкие самолеты!

Старший сержант посылает вестового. Поступает следующее приказание: высматривайте самолет, захваченный русскими. Мы высматриваем. Да, это немецкий самолет, «Мессершмитт»-109, но без белых крестов или свастик.

Самолеты пролетают над траншеями и разбрасывают листовки, которые медленно планируют вниз и падают на землю. Затем они разворачиваются и исчезают в глубоком тылу. Мы переводим дух. Не торопясь, выбираемся из траншей и бежим собрать листовки, белеющие на черной земле. Это листы большого формата с черно-бело-красной полосой прямо по заголовку. Мы притворяемся, что собираем их, чтобы сдать, но на самом деле каждый из нас прячет по экземпляру, чтобы тайком прочитать его. Они похожи на слабый отсвет непостижимого чужого мира.

Громко стонут раненые. В полдень иду со Штрошном на мельницу. Она продолжает гореть. Само здание превратилось в руины. Фольксштурмовцев нет. Мы спускаемся в подвал и берем с полок консервы и огромные ломти бекона. Вскоре подвал пуст, а наши ранцы забиты до отказа. На вершине холма бегают куры.

Мы с Гейнцем идем в деревню. В кладовых много провизии. Набиваем желудки и берем все, что можем унести с собой. В стойлах мычит скот, в вымени бедных страдалиц горит молоко. Мы слышим мычание, но никак не реагируем на него. Зачерствели душами? Берем двух кроликов, и я сворачиваю трепещущую шею гуся. По улице несется маленький поросенок, его мы также прихватываем с собой. То тут то там среди крестьянских дворов появляются солдаты, несущие тяжелые мешки. Гогочут и быстро замолкают гуси. Иногда скрипнет дверь. По разоренным подворьям разносится запах жареного мяса.

Разжигаем костер у блиндажа. Поземба притащил стокилограммовый мешок манной крупы. Довольные, мы варим кашу, набрав воды из пруда. Затем умываемся и вечером едим манную кашу с вареньем. Унтер-офицер Веертс закалывает поросенка, а двое солдат ощипывают гуся. Над кострами поднимается аромат жареного мяса. К огню подкрадывается бездомная собака. Веертс прицеливается и стреляет в нее, но промахивается, потом снова стреляет ей вслед. Собака убегает, но он убивает ее, уносит в поле и бросает в свежую воронку.

Вечером лежим на койках с полными желудками. Сон не идет. Часовые подходят и отходят. Наконец я засыпаю.[50]

Скоро нас снова будят:

— Подъем! В караул!

Я переворачиваюсь на другой бок и ворчу, что только из караула. Мне повезло, меня оставляют в покое. Снаружи раздаются усталые голоса солдат. Они собирают траву и ветки, чтобы замаскировать окопы. Медленно пробуждаюсь. Сквозь полудрему доносятся голоса часовых.

С шумом входят уставшие товарищи, которые всю ночь занимались земляными работами. Встаю, чувствуя себя немного виновным. Мы вместе приканчиваем остатки гуся.

Затем возвращаемся в траншеи. Как обычно, вокруг ревут на бреющем полете самолеты и стонут раненые. Противник прорвался на правом фланге. Оставлены Губен, Форст, Котбус и Глрлиц.[51] На севере он захватил Мюнхеберг и Зеелов. Мы — последние остающиеся на фронте между Штеттинер Хаффом и Судетами.

Говорят, что генерал Зейдлиц со своими танками находится в Зеелове.[52] Какой-то гражданский якобы подстрелил его танк из панцерфауста. Неужели Зейдлиц действительно мертв?

На фронте тихо. Мы покидаем траншеи, чтобы принести травы и замаскировать блиндаж и окопы. Мы с Гейнцем берем кусок брезента, чтобы притащить торфа.[53] Издалека слышен гул артиллерийского обстрела.

Внезапно на нас обрушивается настоящий ад. Мы лежим в преисподней огня и ужаса. С небес обрушивается огонь и лижет стонущую землю. Я лежу полумертвый от страха, царапая землю ногтями, зарываясь носом в торф. Лишь бы поглубже вжаться в землю! Повсюду сплошной огонь и черный дым. Перепахан почти каждый метр земли. Еще сильнее обрушивают на нас свою мощь «сталинские оргáны».[54] Боже, помилуй нас!

Сколько я пролежал здесь? Минуты, часы, дни? Огонь стих. Никак не могу в это поверить. Ощупываю все свое тело. Я цел, лишь засыпан землей и почти оглушен, но все-таки жив.

Теперь царит жуткая тишина. То здесь, то там кто-то с трудом поднимается с земли. Человек? Одна из божьих тварей? Призрак? Мы встаем, не в силах осознать, что остались живы. Возможно, смерть была бы для нас спасением.

Бредем к блиндажу. Слышим крики: «Воды, воды!» К нам понемногу возвращается жизнь. Окрестные поля теперь похожи на лунный ландшафт, голый и изрытый кратерами.

Откуда-то появляется штабс-фельдфебель с пепельно-серым лицом.

— Живее! Русские! — кричит он.

Хватаемся за оружие. Видим бегущих с фронта солдат, большинство бросает на бегу винтовки. Среди них и фигуры с черно-бело-красными нарукавными повязками, а также русские. По всем позициям разносится крик:

— Войска Зейдлица!

Мы целимся, как нас учили, в туловище, и стреляем. С тыла подходят танки и подкрепление. Мы наступаем, все время стреляя. Русские и войска Зейдлица отступают, сначала медленно, затем быстрее и, наконец, бегут. Мы уже почти не целимся. Расстреливаю магазин за магазином, и скоро казенная часть раскаляется от стрельбы докрасна.

Раненый поднимает руку:

— Товарищ, помоги!

У него черно-бело-красная нарукавная повязка. Мы бежим дальше.

Приближаемся к первому ряду траншей и останавливаемся, не желая идти дальше. Траншеи занимает подкрепление. Раздается случайный выстрел. Появляется командир роты и ведет нас с собой. Возвращаемся.

Мертвые лежат между воронками, многие из них в серой полевой форме. Почти все немцы, некоторые со свастиками на груди, некоторые с черно-бело-красными нарукавными повязками. Поблескивают медали. Теперь они лежат друг подле друга, успокоившись и примирившись в смерти.

Мы подавлены и измучены. Внутри пустота. Все надежды утрачены.

Ночью возобновляется рытье окопов, и обвалившиеся траншеи восстановлены. Я оказываюсь в траншее со стариками и Штрошном, оставшихся ветеранов присоединили к нашему отделению. Вчера еще было 140 человек, сегодня нас лишь 110. Несмотря на безнадежность борьбы, мы остаемся в эпицентре сражения.

Вглядываемся в ночь над автоматами, казенная часть которых холодна как лед. Я установил автомат прямо перед собой. Ночь прохладна, и я хожу по траншее, чтобы согреться, ладонью прикрывая огонек сигареты.

Вспыхивает где-то совсем рядом. Поле освещается мертвенно-белым светом, воронки смотрят в небо, словно огромные пустые глазницы. Свет гаснет, и снова опускается темнота, еще чернее, чем прежде.