Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары. - Арсений Несмелов

— Ваше сердце видение неудивительно! — невесело усмехнулся я. — Вероятно, вам подобное состояние приходится переживать нередко.

Его лицо вдруг стадо чрезвычайно серьезным.

— В юности — да, — ответил он — Теперь же, нет, никогда! Ведь я игрок!

— Но ведь и я был игроком полчаса тому на ад… пока были деньги.

— Вы играли, но вы не игрок! — даже с некой строгостью в голосе подчеркнул мой спутник.

— Разве это не одно и то же?

— О нет! Игрок — то некоторая психологическая категория, как, например, поэт, филателист и тому подобное. Очень многие играют, как очень многие пишут стихи или собирают марки. Но живут этим, как живут любовью, страстью или пороком, — только единицы!

— Если вам поверить, выходит, что игроком надо родиться?

— А что же? Во всяком случае, для этого надо иметь некую органическую склонность и. конечно, развить ее. Или, быть может, некий роковой случай, который бесповоротно кинет и с головой окунет вас в игрочество. Со мной такой роковой случай был.

— Интересно… может быть, расскажете?

— Отчего же.

И господин Голощапов рассказал мне о неком давнем событии, окончательно заштамповавшем его как игрока.

— Я, видите ли, — начал он, — родом петербуржец и по образованию царскосельский лицеист. Было такое привилегированное учебное заведение, которое пребыванием в нем прославил, главным образом, Александр Сергеевич Пушкин. Учились там сыновья людей богатых и титулованных. И мой батюшка был не без чинов и не без состояния.

У старших воспитанников лицея имелись в обиходе свои так называемые «традиции» и тон жизни золотой столичной молодежи. Признаком хорошего тона, барственности — ах, как все мы были тогда глупы! — считалось, между прочим, иметь свой собственный текущий счет в одном из питерских банков. Был и у меня таковой, в Лионском Кредите, — отец мой, тоже питомец лицея, будучи в курсе наших традиций, положил на мое имя в этот банк тысячу рублей. Но мы не были в то время уже очень богаты, и отец сказал: «Вот тебе на твои карманные расходы, но знай, расходуйся экономно и не только бери с текущего счета, но умей и класть. Вы все играете на бегах, так играй разумно. Потеряешь текущий счет, сам себя вини, — больше до окончания лицея денег на пустяки не дам».

А папаша мой, как я многократно убеждался на опыте, был господин своего слова.

Мне же в то время шел восемнадцатый год, я только что начинал входить в курс разных житейских сладостей. Что греха таить — во всех этих «сладостях» было много молодого шалопайства и пошлости: ресторанные попойки, кутежи, продажная любвишка, всякого рода белоподкладочничество и картишки.

И еще ипподром.

Карты и ипподром и явились для меня средством выполнить наставление отца — не только брать с текущего счета, но и класть в банк. Я в этом отношении оказался и смелее, и умнее многих. Почти два года мне везло. Мой текущий счет в Лионском Кредите, несмотря на все мои траты, за это время не только не уменьшился, но даже возрос почти вдвое.

Но всему приходит конец, пришел конец и моему счастью.

Однажды некий князек Барятинский, потомок того самого Барятинского, про неудачные амурные похождения которого Лермонтов написал свою скабрезную поэмку «Гошпиталь», — в пух и прах обыграл меня.

Игра шла на мелок, но, чтобы не погибнуть навсегда в глазах друзей и сверстников, мне на другой же день пришлось честно расплатиться с князем. Я снял с текущего счета что-то около тысячи восьмисот рублей, оставив на нем лишь сто рублей. Да и это было мною сделано лишь для того, чтобы не утратить возможность иметь и при надобности показывать свою собственную чековую книжку.

Но я страдал.

Имитируя взрослых, я трагически говорил себе:

— Я разорен… всё кончено!

В глазах своего окружения я пытался еще некоторое время держаться с прежней гордостью и независимостью. Но такое мое поведение не могло продолжаться долго. Я уже втянулся в рассеянный, светский образ жизни представителей золотой молодежи, но такого образа жизни я уже вести не мог. Мне оставалось одно — или избрать иной способ поведения, примкнуть к небольшой группе лицеистов-бедняков, к зубрилам или, как мы их называли, к «синим чулкам», или же превратиться в прихлебателя моих богатых друзей. Но как первое, так и второе для меня было отвратно. И вот хоть и по глупейшей причине, но я страдал по-настоящему, я «переживал» свое «разорение», как подлинный крах жизни, я был близок к самоубийству!

Но у меня оставалась еще сторублевка на текущем счету и… ипподром.

И я решил поставить ее ребром. Или выиграю хотя бы пару сот рублей и с них опять начну «разворачиваться», как говорят в Харбине, или… или пулю в лоб! И поверьте мне, я, девятнадцатилетний парень, не кривил душой, не кривлялся, — никогда я не был ближе к самоубийству, как именно в те глупые, юношеские дни.

И вот в субботу я отправился в Лионский Кредит за своими последними ста рублями. Знакомый банковский служащий предупредил меня:

— Имейте в виду, господин Голощапов, что вы можете надолго утратить возможность держать деньги в нашем банке. Все номера текущих счетов заполнены, и мы не открываем новых, так как не нуждаемся в небольших вкладах.

Конечно, лишиться чековой книжки такого банка, как Лионский Кредит, для меня, лицеиста-белоподкладочника, было большим ударом для «тона», но ведь и видимость того, что я держу свои деньги в этом банке, меня тоже не спасала, ибо никого не могла долго обманывать. Сто же рублей, поставленные ребром на ипподроме, давали мне шанс выплыть снова на поверхность в случае удачной игры.

И, попросив служащего, если это возможно, не уничтожать моего текущего счета до понедельника, получил свою сторублевку и вышел…

Тут мой спутник попросил у меня еще одну сигаретку и, закурив, сказал, мечтательно подняв глаза на полыхающее закатом небо:

— Знаете, и приятно, и больно вспомнить прошлое! И ведь как недавно, в сущности, всё это было: тридцать лет, — только тридцать раз наша планета успела за это время обежать вокруг солнца! Только тридцать раз… Да, и сладко, и больно!..

— Но вы все-таки доскажете? — попросил я. — Это так интересно. Вы выиграли?

— Слушайте. В воскресенье, то есть на следующий день, я отправился на бега и за десять заездов, по десятке билет, всё проиграл. Ну, всё, до копейки, — вот так же, как и мы с вами сейчас!

Всё кончено, — подумал я и решил: — Сегодня ночью я пушу; себе пулю в лоб.

— Решение мое было окончательно, твердо. Я был даже совершенно спокоен. Во всяком случае, ни два моих сотоварища-лицеиста, оба в этот день игравшие удачно, ни две их спутницы, как и я проигравшиеся, не заметили ничего из того, что делалось в моей душе.