Битва за Рим - Феликс Дан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Старик замолчал, сверкая глазами. Но больной монарх печально покачал головой.
– Все, что ты говорил, старый друг, я и сам повторял себе сотни раз, не находя утешения… Ты был бы прав, если бы Одоакр был таким же человеком, как и другие. Но он был неизмеримо выше… Я убил его… из зависти… из страха… Да, старик, к чему скрывать настоящие мои побуждения. Теперь я понимаю, что заставило меня поднять руку на великого славянина… Я боялся новой борьбы с этим героем, сознавая страшную потребность в этой борьбе. И это сознание терзало меня денно и нощно. Ничто не могло отогнать разгневанную тень от моего изголовья. Тщетно присылал мне Кассиодор христианских епископов и священников… Они видели мое раскаяние и простили мне мой грех… Но легче мне от этого не стало… Не умею я прятаться от ответственности под сенью креста, и не понятно мне, почему мое преступление может быть омыто кровью неповинного Бога, погибшего на кресте…
Старый оруженосец радостно поднял голову.
– Ты прав, государь… Сто раз прав. Я тоже никогда не мог поверить россказням христианских священников. Наши старые Боги куда проще и понятней, чем их непорочный агнец… Скажи же мне, сын и государь мой, ты все еще веришь в Тора и Одина?..
Слабая улыбка скользнула по бледным губам больного.
– Неисправимый язычник… – тихо прошептал он. – Нет, Гильдебранд, Один не смог бы утешить меня, быть может, потому, что вера в его светлую Валгаллу давно уже угасла в моей груди. Меня спасла от отчаяния вера в высшую справедливость, управляющую миром… Выслушай меня внимательно, старик, и постарайся понять смысл моих слов… Чем больше вдумывался я в то, что происходит на земле, тем сильней убеждался в том, что единый Всемогущий Творец неба и земли не может быть несправедливым… Не может Он карать целый народ за преступления монарха. За мои поступки отвечаю я один. Быть может, дети и внуки мои, до седьмого поколения, как учат нас евреи… Но народ мой, мои готы, в моем преступлении не повинны и за меня не пострадают, ибо Бог не может допустить несправедливости… Додумавшись до этой истины, я успокоился, сказав себе: да будет воля Божья надо мной и родом Амалунгов. Если же мои готы погибнут, потому что так суждено Господом, так они погибнут за свою вину, а не за мое преступление. Поняв это, я смело глянул в глаза тени Одоакра и сказал ей «уйди»… И вторично побежденный враг повиновался и оставил меня… Но борьба с ним подорвала мои последние силы… Место удалившегося призрака заняла смерть… Но ее я не боялся на тридцати семи полях сражений, не побоюсь и теперь… Тебе не придется стыдиться за своего ученика, старый друг. Он сумеет умереть по-королевски. Я хотел только проститься с тобой особо и дать тебе последнее доказательство любви и доверия. Теперь ты знаешь тайники моей души и сможешь сказать моим готам, что последнею мыслью их государя была забота о них… Тебе же за целую жизнь любви и верности я не могу дать ничего большего, чем доверие твоего короля… Обними же меня, старый друг… и поцелуемся… в последний раз…
Умирающий герой потянулся к старому воину, который с рыданиями прильнул губами к исхудалой руке, нанесшей смертельный удар Одоакру, стирая слезами своих никогда не плакавших глаз следы крови, пролитой не в честном бою.
– А теперь помоги мне одеться, – внезапно произнес больной, приподнимаясь с постели. – Не бойся, старина. Сил у меня хватит… Не в постели же, как слабой женщине, умирать Теодорику… Дай мне доспехи… Я так хочу…
Дрожащими руками застегивал старый оруженосец пряжку за пряжкой на боевых доспехах, выдержавших не один десяток сражений. Затем он накинул на плечи монарха пурпурный королевский плащ и подал ему тяжелый германский обоюдоострый меч.
– Теперь позови сюда мою дочь и Кассиодора, да, пожалуй, и всех, ожидающих в приемной, – произнес Теодорик, выпрямляясь во весь свой богатырский рост. Недрогнувшей рукой надвинул он на лоб шлем, украшенный золотой короной, взял в руки тяжелое боевое копье и прислонился к мраморной колонне, величественный, могучий и приветливый, каким видели его более полустолетия его подданные.
VII
Когда старый оруженосец Теодорика широко раздвинул половинки тяжелого золототканого ковра, отделяющего спальню от приемной, среди присутствующих пронесся чуть слышный шепот. С почтительным удивлением устремились взоры на больного монарха. Немногие, подходившие постепенно сановники, римляне и готы, ожидавшие увидеть умирающего, вздохнули облегченно при виде Теодорика, который в эти последние минуты своей жизни более чем когда-либо казался великим.
Никто не решался прервать торжественное молчание вопросом о здоровье императора, который заговорил первым.
Медленно и спокойно обратился он к Амаласунте:
– Готовы ли письма в Византию?.. Сообщила ли ты императору о моей смерти и о вступлении на престол моего внука?
– Вот это письмо, отец, – ответила Амаласунта так же спокойно, протягивая умирающему отцу несколько свитков папируса, внизу которых, на шелковых шнурках, висели большие восковые печати.
Теодорик пробежал глазами написанные пурпурной краской заголовки.
– Императору Юстину… первое. Второе его племяннику, Юстиниану. Да, конечно… Он не только наследник престола… Он и теперь уже повелитель своего дяди… Письма написаны недурно. Узнаю Кассиодора по красоте слога… Но вот эту строку надо вычеркнуть… Наследник Теодорика не должен ни к кому обращаться с просьбой: «защитить мою неопытную юность»… Горе готам, если их король должен будет рассчитывать на защиту византийцев… Мой внук может обращаться к императору как равный, может просить о дружбе, но не более того. Переделай эту фразу, дочь моя, и покажи мне третье письмо, отправляемое в Византию… К кому?..
– Оно великодушной и добродетельной императрице…
– Что?.. – Брови Теодорика гневно сдвинулись. – Моя дочь решилась писать в таких выражениях бесстыдной женщине, оскверняющей императорский дворец своим поведением, развратной дочери раба, беспутной танцовщице, прокравшейся из цирка в царский дворец?.. Таким особам германские короли не пишут любезностей… Это было бы унижением.
– Ваше Величество, благоволите вспомнить о громадном влиянии этой женщины на своего супруга, – озабоченным голосом произнес Кассиодор.
– Дочь Теодорика никогда не унизится, подписывая письмо, адресованное распутной женщине, – громко произнес больной, и, разорвав приготовленное письмо на части, он бросил куски пергамента на пол. Вслед за тем он быстрыми и решительными шагами перешел через комнату и остановился у противоположной двери, возле которой стоял высокий и статный блондин, в полном вооружении, с красивым энергичным лицом и длинными волосами, падающими из-под стального шлема на синий плащ королевских готских телохранителей.
– И ты здесь, граф Витихис, мой верный слуга и храбрый друг. Я рад видеть тебя в эту минуту, чтобы сказать тебе последнее «прости» друга и последнее «благодарю» короля.
Рука Теодорика опустилась на плечо мужественного солдата, красивое лицо которого внезапно исказилось судорогой. Губы Витихиса задрожали, а смелые серые глаза затуманились слезой, когда он схватил руку умирающего короля и припал к ней горячими устами.
Теодорик ласково, почти нежно провел рукой по склоненной голове верного слуги и тихо произнес:
– Слеза храбреца – лучший знак славы для умирающего воина. Не плачь, сын мой… Смерть – общий удел, а мы с тобой слишком часто глядели в лицо смерти, чтобы бояться ее… Скажи мне лучше, какое место займешь ты после моей смерти?..
– Мне дано главное начальство над нашей пехотой, общий смотр которой назначен через три месяца, вблизи Тридентского озера.
– Прекрасно… Лучшего назначения я не смог бы сделать… С Богом отправляйся к месту назначения, не теряя времени. Не жди моего погребения. Каждый день дорог в такое время. Быть верным слугой моему наследнику я тебя не прошу. Это само собой разумеется. Но я прошу тебя быть отцом для моих готов и другом неопытному юноше, внуку твоего старого короля.
Сильная фигура закаленного в боях воина дрогнула и пошатнулась. Точно железными клещами стиснуло горестное волнение горло Витихиса. Тщетно силился он сказать что-то… Только губы его беззвучно шевелились. Безнадежно махнув рукой, он на мгновение прижался мокрым от слез лицом к руке своего умирающего монарха и пошатываясь двинулся к двери.
Теодорик остановил его.
– Постой… Ты еще не сказал мне своего желания, Витихис, хотя и немало времени прошло с тех пор, как ты разбил мятежных гепидов, а я дал тебе слово исполнить каждую твою просьбу. Неужели у тебя нет ни одного желания, исполнение которого зависело бы от твоего короля?..
Отчаянным усилием преодолев свое волнение, граф Витихис поднял голову.
– Если государь мой захочет осчастливить своего верного слугу, то да простит он бедняка гота, служившего тюремщиком и приговоренного к пытке за то, что он отказался пытать одного из заключенных… Прости эту просьбу, государь… Но пытка всегда казалась мне гнусностью, недостойной человечества. Твое величие не должно быть омрачено снисхождением к бесцельным жестокостям…