Мы из блюза - Дмитрий Игоревич Сорокин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Здравствуйте, — Григорий Ефимович, — из дальнего угла зала к нам подошёл Пуришкевич. — Каюсь, рассказал о вас Феликсу Феликсовичу, и мы второй день с ним пытаемся придумать, как спасти Империю, имея в виду исчезновение вашего влияния при дворе. Но, видит Бог, я не предполагал, что вас позовут к нам присоединиться, да ещё так жёстко.
— И вам доброе утро, любезнейший Владимир Митрофанович. Мне казалось, я довольно недвусмысленно объяснил вам, милостивый государь, что не собираюсь более создавать государству российскому ни малейших проблем. Хотя, конечно, тешить себя иллюзиями, что меня не настигнет вполне справедливое возмездие за все кунштюки незабвенного «старца Григория» было бы с моей стороны чрезмерно наивно…
— Who are you then?! — резко спросил князь.
— I am part of that power which eternally wills evil and eternally works good[8], — ответил я быстрее, чем успел подумать. Спасибо всё той же филологической подруге, с которой мы пытались переводить Булгакова на английский. Эпиграф, правда, потырили из сети в готовом виде, но я запомнил. Вообще, память начинает пугать: похоже, я в любой момент могу вспомнить всё, что когда-либо попадало в мою голову.
— Твою мать! — вскричал князь Юсупов, шваркнул со всей дури хрустальный бокал об пол и упал в кресло. — Это решительно невозможно!
— Наука умеет много гитик, а у Господа Бога за пазухой — пригоршня чудес. И всё это совершенно непостижимо для нас, так что стоит ли рассуждать о невозможном, ваше сиятельство?
— Может, вы теперь ещё и стихи слагаете? — ядовито поинтересовался князь.
Я покачал головой:
— Я не люблю стихов, и не пишу их. Да и к чему слова, когда на небе звёзды?[9] Нет, драгоценный Феликс Феликсович, я слагаю не стихи, но песни. Как правило, на чужие стихи. Ибо сам литературного дара практически лишён. Но полноте устраивать драматические сцены. Рискну предположить, ваше сиятельство, что вы не просто так меня похитили от банных дверей? Задавайте свои вопросы, а я попытаюсь на них ответить, но молю чисто по-человечески: давайте поскорее, господа, а? Мне невыносимо надоело вонять керосином, а на два пополудни назначено рандеву с литератором Чуковским.
— Кстати, Григорий Ефимович, а что такое с вами приключилось, что вы пахнете керосином? — встрял Пуришкевич.
— Видите ли, Владмимр Митрофанович… Комната, которую удалось снять на Крюковом канале, вполне отвечает моим скромным потребностям. Но вот беда: клопы заедают немилосердно! Никогда прежде не имел дела с этими бестиями, верите ли — всего изгрызли! Когда-то очень давно моя бабушка подсказала, что от клопов надёжнейшее средство — керосин. Но она не соблаговолила пояснить, как именно его нужно применять. В итоге вчера перед сном я обильно натёрся керосином, и, когда бы не запах, был бы полностью доволен: клопы меня более не беспокоили. Но теперь мне срочно необходимо помыться.
В комнате повисла немая сцена. Князь Юсупов, не теряя, впрочем, аристократичности, походил на вытащенного из пруда карпа — такое изумление было написано на его лице. В глазах Пуришкевича, впрочем, плясали смешинки — но хорош он был, когда я ему про Кэррола намедни завернул! И тут Юсупов заржал высоким голоском, Пуришкевич немедленно к нему присоединился.
— Сударь, я понятия не имею, кто вы такой, но вы, безусловно, правы — вымыться вам совершенно необходимо. Моя ванная в вашем распоряжении, но после мы обязательно продолжим беседу, — и позвонил в колокольчик.
Немедленно явился все тот же дворецкий, Юсупов распорядился, и этот хлыщ повёл меня мыться.
Из воспоминаний князя Феликса Юсупова
Пожалуй, удалить Распутина из комнаты явилось со всех сторон верным решением: нам нужно было обсудить необъяснимое перерождение «старца» с учетом уже моих впечатлений, проветрить гостиную, ну и человеку помыться нужно — мучить и его, и нас я пока поводов не видел.
— Нуте-с, и как вам нынешний Гришка Распутин? — с некоторой ехидцей спросил Пуришкевич.
— Это невероятно! Просто в голове не укладывается, — честно ответил я. — Можно научиться менять манеры, выучить текст реплик — актёры живут этим, но так! Молниеносно ответить цитатой из Гёте, да ещё на английском! Просто невероятно. А этот бред с керосином? Бабушка ему подсказала! В глухой сибирской деревне лет сорок назад? Сколько ему лет, под пятьдесят?
— Да, около того.
— Да дело даже не в керосине. Клопы ему незнакомы, что окончательно выходит за мои представления о возможном. Простите за интимное, но от клопов не избавлен никто — ни мастеровой, ни архиерей, ни я, многогрешный, ни Государь Император. А у него — спешите видеть! — внезапная бытовая трагедия, а как с нею справляться — смутные воспоминания от той же бабушки. Одна эта сценка наводит на мысль, что ваша реконструкция верна, дорогой Владимир Митрофанович, и я прошу простить меня за скептицизм и еще раз за вспыльчивость.
— Это всё так, — вздохнул Пуришкевич, — но к главному ответу мы пока не приблизились.
Тут в гостиную вошла матушка.
— Доброе утро, господа. Невольно слышала последнюю реплику Владимира Митрофановича. О каком ответе речь? И чем у вас так ужасно пахнет?
Я рассказал ей удивительную историю Распутина. Владимир Митрофанович дополнял мою повесть.
— Вынуждена признать, звучит куда более фантастично, чем даже романы мсье Верна, которыми я зачитывалась в юности.
— Поверьте, матушка, выглядит ещё более… Но вот и он.
В гостиную вошёл чистый, гладко выбритый Распутин в новом костюме — прежний я распорядился немедля отдать в стирку.
— Здравствуйте, Ваше сиятельство, — поклонился он матушке.
— Здравствуйте, милостивый государь. Наслышана о вашем перерождении. И как прикажете вас теперь называть?
— Благодарю, ваше сиятельство. Вы верно угадали: само сродство с Распутиным крайне неприятно мне. Соблаговолите называть меня Коровьевым. Григорий Павлович Коровьев, к вашим услугам.
— Но почему Коровьев?! — не выдержал Пуришкевич.
— Вчера, избавив литератора Чуковского от общения с какими-то босяками, я на ходу придумал это имя. Представляться Распутиным было опрометчиво. Звучит не очень благозвучно, согласен, но теперь едва ли стоит плодить лишние сущности, да и представляться отпрыском известных фамилий было бы опасно, мне еще обвинений в самозванстве не хватало.
— Вы вежливо и местами выспренно говорите, Григорий… Павлович, — заметила матушка. — Но у меня сложилось впечатление, что, несмотря на вашу несомненную образованность, эта манера несвойственна вам. Я права?
— Отчасти. Хотя в былой жизни я чаще всего изъяснялся куда проще, тут всё верно, но мы с друзьями, чтобы не потонуть в этих потоках жаргона и мата, время от времени заставляли себя разговаривать красивым дореволюционным языком — со всеми этими
