Построить будущее - Марик Лернер

Ой, мама, кажется, пошли снова!

— Первый плутонг, огонь! — крикнул поручик за спиной. — Второй!

Несколько человек и лошадей в несущейся на нас толпе упали, остальные продолжали скакать, махая клинками и завывая: «Алла!» Они уже близко и кажутся огромными на своих скакунах и дико страшными.

— Дружно, первая шеренга — пали! — скомандовал я своим подчиненным. — Вторая — огонь!

Залпы стволов с этой стороны буквально в упор страшно выкосили татар в последний момент. Десятки бьющихся на земле лошадей и люди под копытами. Часть, не выдержав, невольно отвернула. Зато кое-кто, совсем потеряв представление о реальности, рвался вперед. Один даже перепрыгнул через телегу, показав высокий класс езды, и ворвался внутрь периметра.

Хороший у него конь, да пользы от того мало. Мозги желательно иметь помимо горячего скакуна. Мгновенно его взяли на штыки. Он дико визжал, отмахиваясь клинком до последнего момента. Одного возчика ударил по голове, аж мозги плеснули, второй корчился, держась за обрубок руки. И все же в одиночку долго не протянул.

Другие пытались достать солдат шашками и растащить связанные заранее колеса. Разрубить цепи не так уж просто, особенно когда тебя норовят продырявить всеми возможными способами. Казаки рядом со мной сноровисто стреляли без команды. Может, это у меня с перепугу такое ощущение, однако, кажется, не меньше полусотни под моей командой замочили.

— Второй плутонг! — сорвавшимся голосом кричу.

Еще один залп, новые убитые и раненые татары. Остальные разворачиваются и уходят. Пушек мне не хватает, пушек! Пара залпов картечи вымела бы всю эту братию в кратчайшие сроки. Плотный огонь — страшная вещь. Оборачиваюсь. На той стороне тоже все нормально. Уходят.

— Господин офицер, — обращается ко мне, размазывая слезы по лицу, совсем молоденький солдатик. — Что мне делать? — И сует чуть ли не в лицо винтовку. — Я его штыком, а он саблей по стволу.

Господибожемой, осознав, что я вижу, обалдеваю. Толстенная металлическая стенка практически перерублена до половины молодецким ударом. Окажись на месте железа шея, голова бы и не заметила, как отскочила.

— Возьми вон у того погибшего, — показываю. — А это брось. Нельзя его использовать, разорвет.

— То чужое! — возражает солдатик. — Не мне дадено.

Тут до меня на манер жирафа дошло с большим опозданием. Он боялся взыскания за утраченное оружие. Уж не помню, что положено, порка или вычеты из и без того нежирного жалованья.

— Премьер-майор Ломоносов приказал, на него и ссылайся. — И краем глаза замечаю, что к разговору прислушиваются. — Ты не бросил ружье, позорно бежав, а честно бился, и нет в ущербе твоей вины. Разрешаю взять оружие у погибшего и встать в строй!

Кажется, слезы просохли. Истерика закончилась.

— Кстати, тот с саблей утек?

— А вон тамочки валяется, — показывает пальцем. — Токмо не я это. Его другой свалил.

— А то не важно. Один в поле не воин против конного татарина. А вместе мы их разделали. Так и нужно в дальнейшем. Гена, — говорю негромко, уже не для публики, — сходил бы глянул на клинок.

Крестник понятливо кивнул. Что с бою взято, свято и крайне полезно.

— И если умирающие мучаются, помоги им уйти. Хоть и татары, а люди. Зачем зря страдать.

— Сделаю, — подтвердил он и, не спрашивая разрешения, позвал: — Кривой, пошли.

— Унтер-офицеры, ко мне! — выбросив из головы ныряющих под телеги казаков, приказал я. — Проверить людей и доложить о потерях! Восполнить из патронных ящиков недостающие немедленно.

Двадцать пуль на каждого положено носить при себе. Пять по максимуму сейчас, кое-кто шмалял и без команды в толпу во время приступа, да и в прошлой атаке тоже палили. Нельзя остаться без патронов в опасный момент. Это еще не конец. Уходить орда не собирается. Правда, вряд ли полезут снова на приступ, но нам и без того будет кисло. От ручья ушли, запас воды минимальный. Пытаться двигаться — разорвать линию и подставиться под незамедлительный удар. Одна надежда: очередная задержка вызовет раздражение у Ласси, и он пошлет проверку. И здесь пальба и шум не так далеко от Азова. Должны услышать. Выходит, важно продержаться подольше, и помощь подоспеет.

Двое убитых, трое раненых. Два тяжело, выслушивая доклады, подвожу итог. Легко отделались. Кочевников на глаз набили добрых три с половиной десятка, и это только убитые. А еще после первой атаки. Недурственный размен, если учесть, насколько обозники не гвардия.

Хм… время обеденное. Солнце прямо над головой. Разрешить, что ли, сухари погрызть, раз нормального питания не ожидается, или без моих указаний обойдутся?

— Господин офицер, — подбегает с выпученными глазами очередной смутно знакомый унтер. Где-то в лагере видел, но кто и что — совершенно не отложилось.

— В чем дело?

— Там, там… Поручик Зотов.

Отпихиваю и торопливо иду в ту сторону, чувствуя спиной взгляды. Становясь на колени у неподвижного тела и обнаруживая у виска маленькую дырочку с запекшейся кровью, мысленно выругался. Наверняка ведь чистая случайность. Пока штурм не закончился, он живой был. Я же видел и слышал его не так давно.

Кутузов дважды выживал после ранения в голову, какому-то ветерану Гражданской войны в США прилетело прямо в лоб, и выжил. Это не тот случай. Глаза остекленели. Шальной кусочек свинца, и такие последствия. Вот тебе и героические подвиги. Даже названия у этого места нет, и как родственникам сообщить, не представляю. Погиб смертью храбрых, само собой, а куда писать?

Господибожемой, за что ты надо мной так издеваешься? Что я тебе плохого сделал? Мне теперь всем этим базаром командовать и воевать. Не потому, что хочу, а по причине отсутствия нормальных офицеров. Я здесь самый старший, и стоит дать слабину — побегут в панике. А это конец. Еще ни один пехотинец от конного не удрал. В одиночку всех перережут. Ну что ж. Такая у меня судьба кривая. На войну не просился, так загнали. В командиры не рвался, жизнь заставляет.

— Дело закончилось достаточно быстро, — стоя в глубоких сумерках перед штабными, бодро докладывал я, — с подходом драгун на выстрелы и без особой крови с нашей стороны. Пятеро погибших, одиннадцать раненых. Трое тяжело. Почти полсотни татар кончили во время приступов. Считаю своим долгом рекомендовать геройски погибшего поручика Зотова для награждения.

— Посмертно ордена не вручают, — без насмешки, но в очередной раз тыкая меня носом в непозволительную глупость, отрезал Ласси.

Видимо, это советские заморочки. Я точно помню, в Великую Отечественную давали именно погибшим задним числом. Кстати, не такой уж плохой обычай. Отметить реальный подвиг и дать семье утешение хоть минимальное, и гордость за сына тоже не лишняя. Долг мой бывший гвардейский знакомый выполнил полностью и честь не замарал. Сказать о том я был обязан.

— Заменить командира роты в бою, — сказал генерал-фельдмаршал задумчивым тоном, — похвально и хорошо характеризует. Здесь, — небрежный жест, — ваши силы тратятся недостаточно. Надо бы найти нечто по плечу.

В свете керосиновой лампы на столе лицо его я видел достаточно ясно, в отличие от свиты, прячущейся в тенях. Не ехидничает, вполне серьезен. В свое время мне доброжелатели поведали грустную историю поедания Меншиковым иностранных военных специалистов. Нет, сам по себе царский фаворит был храбр, умен и натурально лазил со шпагой на стены чужих городов, а также командовал крупными подразделениями. Была у него притом маленькая неприятная особенность.

Не любил Алексашка делить благорасположение царя с кем бы то ни было и старался немедленно применить контрмеры к особам, которые на этом поприще начинали добиваться заметных успехов. Проще говоря, пристально следил за успехами других и любого облагодетельствованного царем чинами и доверием принимался усиленно топить, применяя самые отвратительные способы и не упуская прямую клевету. Мой несостоявшийся тесть тот еще перец был.

Российские аристократы обычно принимали его поведение на манер должного и не пытались переходить дорогу, иногда прямо лизоблюдствуя. Другое дело иностранцы. Как говорил на суде, спровоцированном Меншиковым, один из них, Гольц: «Два года вовсе не получал жалованья, что, по совести, не знает за собой никакой вины, что распоряжения свои всегда делал письменно, что все эти распоряжения он сохранил и что ему теперь интересно будет услыхать, в чем можно обвинять его…»

Ничего, начальник сказал «надо», и устроили трибунал. Был признан невиновным, однако и должен был быть все же виноват, поскольку фаворит желал именно этого, и отрешили от должностей, к счастью не кинув в темницу, где бы и сгнил. Гольц плюнул на заработанные, но не полученные деньги, и без необходимых документов тайком покинул страну, где его так оригинально отблагодарили за помощь в военных действиях.