ХРОНИКЕР - Герман Балуев

Осматриваясь и размышляя, я перелицевал крышу, построил саманный сарай. Руки у меня есть, и меня веселила эта работа. Решил так: расширить дом, надстроив второй этаж. Плюс машина. Машина, чтобы ездить на буровую, а дом... — вы поняли? Итак, нужны деньги! Я активно приступил к ловле ондатры. Лодка, мы с отцом, ловушки на плотиках. А уже осень, ледок, я его разбиваю дубиной. Почти не спим, мокрые, промысел трудоемкий, отец слег, я ловлю бестрепетно. Дальше так: отец умирает. Мне становится ни до чего. Покидаю поселок и сижу на буровой безвылазно. — Дима помедлил, сомкнув пушистые ресницы. — Искать так долго, чтобы потерять! — Он открыл глаза и посмотрел на море, которое, поморщившись, расправило и натянуло ярко заблестевшую гладь. — Отца не стало, и я как будто вышел на край. Нет, вы не подумайте, что какие-то там черные мысли. Просто наступило время окончательное. Время серьезных и конечных решений... Надо было только понять, каких? — Дима чуть усмехнулся. Он как бы вместе со своим рассказом взрослел... — Но... Самолет привозит в наши края одну молодую пассажирку, и мне становится незачем гадать, каких решений! Вижу, что вы догадываетесь... Ну вот! Я принимаю свое первое «окончательное» решение и — удивительно! — получаю отклик. Чего я хочу?.. Чтобы было ей хорошо. И чтобы это «хорошо» шло от меня. Чего она хочет?.. Машину. Я не знаю, зачем она ее хочет, но я бывший гонщик и понимаю, что это может быть очень серьезно. Правда, в себе я это переборол. Ведь мы с отцом на ондатрах заработали больше восьми тысяч. Но денежными делами занималась Клавдия Григорьевна, и мне даже в голову не приходило у нее просить. А тут пришло. На серьезное надо отвечать серьезным. Я поехал в поселок Уча. — Дима взглянул в ту сторону моря, где по утрам, в тот час, когда видно резко отчетливо, выявляется из блеска моря мыс с черной коростою домов. — И теперь представьте мой разговор с Клавдией Григорьевной; «Парень, а ведь если бы ты не приехал, твой отец и по сей час был бы жив... А ты его доконал, передохнул и теперь за меня берешься?» — Дима помолчал, опустив голову. Нежное лицо его было детски печально, а свисающие с колен громадные тяжелые кисти рук были оплетены кустами толстых вздувшихся синих вен. — Я улыбнулся и вышел. Вернулся на буровую. Поднимаю глаза, передо мною сидит следователь. Вы удивлены? Представьте, я тоже несколько был удивлен, когда понял, что мою личность подвергают сомнению: фамилии, несмотря на сходство, у нас с отцом все-таки разные, отчество у меня по имени директора детдома — Андреевич. «С какой целью вы назвались сыном Фракузова?» — вот такой мне задается вопрос. Я теряю дар речи, я не могу ответить на вопрос, почему я назвался сыном своего отца. Простите, товарищ корреспондент, что? Зачем она это сделала? Чтобы отбить у меня саму память о восьми тысячах, раз и навсегда заказать мне дорогу на улицу Медведкина в поселке Уча! — Схватив бутылку, Дима судорожно глотнул минеральной воды. — Далее так: с меня берут подписку о невыезде, начальник экспедиции на всякий случай тихо сбрасывает меня с должности старшего механика, Ольга Васильевна, увидев меня, не может удержаться от смеха: «Дима! Ко всему прочему, вы, оказывается, еще и преступник?!» Трудности должны нас бодрить, верно? Вселять в нас добавочный энтузиазм! Только я не могу отвязаться от мысли, что ломился не в ту дверь. Я заложил по жизни громадный вираж, чтобы для нескольких человек восстановить справедливость и доброту. И что же? Мое стремление к справедливости порождает зло. Мое стремление к доброте порождает смех. То, чем я гордился (а я гордился должностью старшего механика, для меня это был взлет), просто так, ни за что, отнимают. Вывод следующий: жизнь упростилась великолепно. Я и дизель! И никаких забот! Пустыня, море, небо — и все огромное. Так живи и наслаждайся всем этим, верно?! Тем более что двинуться с места теперь тебе и нельзя...

Снова выдвинувшись из-за угла вагончика, за спиной Французова встал и стоял каменной бабой Иван. Терпеливо дождавшись завершения Диминой исповеди, он бросил:

— Иди заступай!

Дима, поднявшись, как кошка, бесшумно ушел. Иван еще помедлил, а потом с кряхтением опустился на табуретку:

— Ночную рыбалку для тебя приготовил. — Он помолчал, затем взглянул из-под белых бровей, — Поедем?

— Поедем.

Иван покряхтел, уперев полусогнутые толстые руки в колени.

— Ну и ладно! — Он длительно посмотрел в землю, потом вскинул медвежьи глазки. — Ты смелый? Или ты глупый?

— Рыбалки я еще никогда не боялся.

— Глупый! — вздохнул Иван. — А может, как раз и ничего, что ты остался, — сказал он, осваивая новую мысль.

Я понял, о чем он.

— Мне-то какое до всего этого дело?!

— Вот и я думаю о том же, — сказал Иван. — Какое тебе до всего этого дело?!

6

Возможности мои быстро сужались. «Мой» самолет, починившись, неожиданно и неизвестно куда улетел. Машину не предлагали. Уборщица как-то скользко сказала, что на мою койку уже летит претендент.

В конце дня мне удалось устроиться на бензовоз. Он возвращался на нефтебазу мимо поселка Уча.

Но до чего же к этой поездке у меня не лежала душа. Зачем? И тем более на ночь глядя! Как и чем я оттуда вернусь?.. Но даже не в этом дело! Ни к чему мне было в эту историю лезть. Тем более что и выглядела она как-то сомнительно. Я кожей чувствовал: лучше бы ее обойти. Но если человек выкладывает тебе свою историю, то он делает это совсем не за тем, чтобы ты вместе с ним повздыхал или посмеялся. Даже не задавая вопроса, он оставляет тебе свой вопрос. Самим фактом исповеди он признается в своем бессилии и перекладывает ответственность на тебя. И пусть ты не обязан, но если ты не хочешь внутри себя разладиться, тебе эту историю не обойти.

Вчера я уже был в поселке Уча, все оказалось, как говорил Французов: улица партизана Медведкина, 24, беленый дом, хозяйка Клавдия Григорьевна, действительно, суровая на вид, властная, с недоверчивым взглядом, еще не старая женщина. Ни слова не говоря, не отвечая на мое «здравствуйте», она настороженно села напротив меня, и лицо ее явственно выражало: «Говори, говори, милый. А мы посмотрим, что ты за гусь». Губы ее были сурово и скорбно замкнуты, натруженные руки тяжело лежали на коленях. Стан ее был прям, и в самом ее существе ощущалась негнущаяся прямота. «Значит, и ты за деньгами?» — себе самой сказала она, хотя я толковал о следователе, который по ее наущению допрашивал Диму Французова, и даже не упомянул о деньгах. Не меняя тяжелого выражения лица, она встала и вышла. Я посидел, разглядывая комод, ходики, фотографии в рамках, с подушечками и накидочками диванчик, какую-то уж слишком высокую, узкую, пышную, покрытую светлым покрывалом кровать. Время шло, было тихо, и я вдруг всеми нервами ощутил, что я в чужом доме один. Сразу невыносим стал чужой жилой запах. Я быстро вышел на улицу, остановился перед домом и закурил. И тут вывернула орсовская, приезжавшая за рыбой и прихватившая меня в эту поездку машина: «Алексей Владимирович, все? Айда поехали! Садись!» Я кожей чувствовал, что выскользнул из чреватой последствиями ситуации. Но выскользнуть-то я выскользнул — да вот приходится возвращаться. Приходится возвращаться, но уже без машины, без попутчиков, без страховки, надеясь исключительно на универсальный русский «авось».

Коли уж я влез в это дело, я обязан был до конца разобраться. Только поняв мотивы воинственного поведения старухи, я через следователя мог добраться до Сашко, одним мановением разрушившего карьеру Димы Французова. Главное, что мне было нужно сегодня, — это чтобы старуха от меня не убегала. А уж я-то ее «раскручу». Конечно, немного сосало под ложечкой. Уж больно неважная репутация была у поселка и уж больно тверда была в своей неприязни ко мне старуха. Но бояться не позволял сам жанр, в котором я работал. И в конце-то концов убирать меня вроде бы нет резона. А все остальное для меня годится. Чем больнее мои личные, так сказать, потери, тем богаче потом становится материал. Я уж чувствовал, как бродят дрожжи моей будущей все разрастающейся и крепнущей хроники. Сама горячая кровь жизни постепенно наполняла ее капилляры. И хотя в некоторых эпизодах я выступил как закваска, в этом не было злой преднамеренности. Вся особенность моего поведения заключалась в том, что я испытывал ситуацию нормальной открытостью, нормальной смелостью и нормальной принципиальностью. Как правило, этого было достаточно, чтобы самые тихие и невнятные ситуации раскалялись и становились резки.

Бензовоз тормознул у поселка, высадил меня и густо запылил дальше, в мшастую вечернюю дымку, уже заволакивающую равнину со всех сторон. Поселок лежал внизу и пах кизячным кисло-горьким дымком и рыбой. Море было блекло и реяло над поселком как парус. К берегу цвет воды густел, и в вылете улицы, по которой я шел, море было покрыто как бы черно-синим плащом. Сквозь него просвечивали золотые угли заката. Быстро темнело. Замерцали звезды. Я прошел вдоль белого забора, свернул на улицу партизана Медведкина, пересек квадрат падающего из окон света, и тут передо мной возникла милицейская фуражка, белые от ярости глаза на смуглом, будто закопченном лице.