Мы расстреляны в сорок втором - Михаил Пархомов

Прошлой ночью в лесу прошел дождь, и над нами все еще провисает серое небо. Перелезаем через завалы. Прыгаем с кочки на кочку. Между кочками киснет рыжая вода. Болото сладковато и лекарственно дышит прелью.

- Кто там? - Ленька Балюк вскидывает винтовку.

- Свои, свои...

Под деревом на корточках сидит человек. Он уничтожает документы. Каждую бумажку рвет на мелкие клочки. У него длинный хрящеватый нос, влажные губы. Он уже успел спороть петлицы с гимнастерки.

Где-то я этого человека уже видел.

- Подлесный, майор, - приподнимаясь, говорит он Семину.

- Майор? Что-то не вижу.

- Вот, вот...

Он торопливо разгребает руками мох, вытаскивает отпоротую петлицу с двумя "шпалами", тычет ее Семину.

- Вы бывший майор,-говорит Семин.- Вы сами себя разжаловали в рядовые.

- Да, но я...

Я смотрю на тонкий хрящеватый нос, на слюнявые губы бывшего майора и вспоминаю нашу первую встречу. В Киеве, возле кафе "Красный мак".

- Пошли,- говорит Семин.

- Постойте, куда же вы? А я? - майор ползет, пытается схватить Жору Мелешкина за ногу.- Я с вами. Не оставляйте меня!..

- Пошел...- Жора замахивается прикладом. Догнав Леньку Балюка и меня, он молча идет рядом, а потом произносит со вздохом:

- Надо было сапоги с него снять. Жалко, пропадут мировые сапоги. Все равно достанутся фрицам.

В сумерки, когда из мхов еще острее тянет сыростью и среди чернеющих повсюду коряг вспыхивают волчьими глазами светляки, мы приканчиваем последние лепешки и располагаемся на отдых. Торба боцмана уже пуста. Кончились у всех и папиросы. А курить хочется. И нет ничего удивительного в том, что у Леньки глаза лезут на лоб, когда он видит, что я вынимаю из кармана целую коробку папирос. И каких папирос!

- Каз-бек...- протяжно говорит Ленька, разглядывая надпись на мундштуке.- Высший сорт! И ты, Пономарь, молчал что у тебя "Казбек"?

- Ладно, ладно, кури,- говорю я и прячу коробку в карман.

Это та самая коробка, которую мне дала Тоня. Я все время берег ее. Я хранил ее вместе с Тониной фотографией, загадав, что буду жить до тех пор, пока останется хоть одна папироса. Всего в коробке двадцать пять штук. Теперь их на семь меньше. Таким образом, и у меня меньше шансов на то, что я останусь жив. Что ж...

Первый крутой утренник. Иззябнув, поднимаемся спозаранку. Острый молодой морозец обжигает лица. Под ногами хрустит иней. Он лежит долго, пока сквозь ветви сосен не проглядывает солнце.

Мы уже не одни. Накануне к нам пристало еще человек десять. Пехотинцы, артиллеристы и даже один кавалерист в фуражке с синим околышем. Это чубатый младший лейтенант, лихо хлещущий тростиной по голенищам хромовых сапог.

Нашему Семину кавалерист настойчиво советует идти на Полтаву. Там фронт, тогда как Чернигов давно у немцев. На все доводы Семина у кавалериста один ответ: "Ер-р-рунда".

- Нет, на Полтаву я людей не поведу,- решительно говорит Семин.- В степи нас возьмут голыми руками. А ты как знаешь, лейтенант.

- Ер-р-рунда! - снова цедит кавалерист, не выпуская изо рта папиросы.Эй, полундра! Айда за мной! Здесь командиров нету!

Это он обращается к нам. Но мы не трогаемся с места.

Тогда кавалерист сворачивает вправо, на прогалину. Идет, играя тростиной. И несколько человек из тех, что присоединились к нам ночью, помедлив, следуют за ним. У кавалериста такой бравый вид, что они решают: лучше довериться ему, чем моряку в реглане, у которого ни кровинки в лице.

- Скатертью дорога,- говорит Сенечка. Все новые и новые люди встречаются нам. Идут поодиночке и группами. Старики ополченцы в стеганых ватниках. Иной раз попадаются и служащие госбанка, кооператоры, железнодорожники. Какой-то милиционер потеет под огромнмм чемоданом. Чемодан фанерный, на нем висячий замок. Милиционер ни за что не хочет с ним расстаться.

- Ну и черт с тобой,- говорит ему с презрением Ленька Балюк.- Попадешь со всеми потрохами к немцам, копеечная душа.

- Ничего, немцы небось тоже люди.

- Люди? - Семин останавливается, смотрит в упор на человека, который сказал это.- А ты откуда знаешь?

Волосатый детина долго сопит носом, а потом, набравшись храбрости, отвечает:

- Раз говорю, значит, знаю.

- Все-таки интересно откуда?

- Тут написано,- детина вынимает из кармана какой-то листок.- Немцы никого не трогают, окромя жидов и комиссаров.

Это немецкая листовка. Одновременно она может служить и пропуском для того, кто вздумает сдаться в плен. Семин знает это, но протягивает руку за ней и говорит:

- А ну-ка, покажи.

И прежде чем детина успевает показать ему листовку, Семин всаживает в него пулю из нагана. Затем он отворачивается и брезгливо произносит:

- Провокатор...

Разговорчики о том, что немцы, мол, не звери, что они никого не трогают, мы слышим уже не в первый раз. Исходит это, конечно, от самих немцев. Мы знаем, что у них есть и другие приманки. Вокруг леса расставлены полевые кухни. Там тебе охотно наполнят котелок картофельным супом. Но заплатить за него придется свободой. Мотоциклисты, которые прячутся поблизости, только и ждут, чтобы ты явился.

- Тьфу, лучше сдохнуть с голоду,- говорит Ленька.

Он все время работает челюстями. Жует какие-то кислые ягоды, сдирает с сосен застывшую на стволах золотистую смолу. И к вечеру у него начинаются такие рези в желудке, что он катается по земле.

- Вот видишь, не надо было нажираться всякой дряни,- наставительно говорит Сенечка.

- Ой, да разве ж я знал? Ой, ой...-Ленька держится руками за живот.Разве я виноват, что у меня организм требует?

Он долго корчится и затихает. Лежит пластом с закрытыми глазами. Веки у него слегка подрагивают, но я чувствую, что ему полегчало.

- Пусть полежит,- тихо произносит Семин.- Авось пройдет.

Но Леньке не дают отлежаться. По всему чернолесью рассыпаются автоматные очереди. Пули секут по листве молодого дубка, под которым лежит Ленька, щелкают по коре. В темноте кто-то вскрикивает. Кто-то пытается бежать, но его останавливает властный окрик.

- Назад! - выхватив из кармана наган, Семин взводит курок.

- А ты куда? Чи тебе повылазило? - надрывается в другом конце Сероштан.

Мы занимаем круговую оборону. Ждем. У нас мало патронов, их надо расходовать с толком. Подпустив немцев, мы только по команде Семина открываем беглый огонь.

Так мы отбиваем несколько атак. Но долго это продолжаться не может. Нас обложили со всех сторон. К утру нас всех перебьют. Надо пробиваться.

Все подползают к Семину. Тот шепотом приказывает, чтобы люди приготовились к рывку. Когда Семин крикнет: "Вперед!", патронов не жалеть.

- Ясно?

- Ясно, чего там,- отвечает Харитонов.

Я подползаю к Леньке. Спрашиваю, как ой себя чувствует.

- Ничего, лучше,- отвечает Ленька.- Я сейчас...

Он пытается сесть и вскрикивает:

- Ой!..

Мне его не поднять. Ленька выше меня ростом, шире в кости. Но не могу же я его оставить. И как только немцы открывают огонь, а Семин" размахивая наганом, вскакивает на ноги, я взваливаю Леньку на плечи и, спотыкаясь, бегу.

Ночь оглашается криками, выстрелами, хрипом. Потом сразу наступает тишина.

Мы одни, я и Ленька. Впрочем, нет. С нами еще кто-то третий. Он тяжело дышит. Это Харитонов. Петро не отходил от меня ни на шаг.

И в эту минуту я понимаю, что сегодняшняя ночь сроднила нас троих навеки, что как бы ни сложилась в дальнейшем моя судьба, у меня никогда не будет друзей ближе, чем Ленька и Харитонов. Мне хочется сказать об этом Харитонову, но он меня обрывает:

- Брось, Пономарь, не чуди.

Отдышавшись, мы с Харитоновым забрасываем Ленькины руки себе на плечи. Идем. Километра через полтора снова садимся. Я вынимаю коробку "Казбека", в которой осталось всего четыре папиросы, и мы закуриваем. Теперь в коробке лежит одна папироса, всего лишь одна...

Остаток ночи мы проводим в пахучей скирде, на которую случайно набрели в темноте. Глубоко зарываемся в сено. Оно пахнет солнцем и увядшими полевыми цветами, ласково щекочет лицо. Впервые за много дней у нас такая отличная постель.

И не мудрено, что просыпаемся мы поздно. Ленька уже отошел. Но нам лень разгребать сено руками, и мы выползаем из скирды ногами вперед, на карачках. Потом встаем и отряхиваемся.

- О, матрозен!

Вздрогнув, как от удара, мы разом поворачиваемся. Немцы! Их до черта. Сидят, привалившись к скирде, стоят с автоматами. Пригнувшись, Ленька бьет головой в живот какого-то рыхлого немца, я замахиваюсь винтовкой на другого, Харитонов бросается на третьего. Но силы не равны. Нас сбивают с ног, топчут коваными солдатскими сапогами, связывают. Немец, которого свалил Ленька, поднимается и наводит на нас автомат.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ Лагерь

Ленька Балюк чешется. Сероштан зевает. Перманент чистит щепкой почерневшие ногти - он и в аду будет чистить ногти. Харитонов по просьбе Жоры Мелешкина тихо напевает старую, как мир, песенку: "Позабыт позаброшен с молодых, юных лет, я остался си-ро-тою, счастья-доли мне нет" (до этого Жора, стараясь заучить слова, заставлял Харитонова раз десять повторять бесконечную "Жил был на Подоле гоп со смыком"). Старший лейтенант Семин лежит и, уставившись в одну точку, курит самокрутку - трубку, как и часы, у него отобрали немцы.