Форточка с видом на одиночество (сборник) - Михаил Барановский

Я – лишний человек. Так было сказано в школьном учебнике по литературе, кажется, про Печорина: от одного берега отплыл, к другому так и не пристал. Лишний человек. Хотя все мы от одного берега отплываем и, кто раньше, кто позже, причаливаем-таки к другому берегу. Тот берег, где осталось детство, практически скрылся за горизонтом, ушел в туман.

Лев Толстой, если не врет, помнил, как его пеленали. Я же, как ни силюсь, не могу докопаться не то, что до младенчества, а и до более взрослой фазы своего детства. Иногда мне кажется, что его и не было. Будто бы появился на свет и тут же из роддома отправился в школу. Впрочем, однажды в детском саду, когда мы играли на улице, чья-то бабушка угостила меня сырой сосиской.

За тридцать восемь лет я много чего успел съесть. Какие только вкусности не готовила мама. Какими только гастрономическими изысками не соблазняли меня разные женщины. В каких только ресторанах не тратил я денег… Но. Никогда в жизни не испытывал я такого удовольствия от еды, какое мне доставила та сырая сосиска из советского гастронома, которую я держал тогда в своих маленьких и грязных руках летом шестьдесят седьмого примерно года. Помню, я тогда хотел жениться на воспитательнице Марии Владимировне. Она была похожа на пони. Монголоидные глаза и челка. Тогда я еще мог влюбляться.

Я лежу под одеялом, пью кофе, курю и слушаю джаз. Дым от сигареты плывет под потолком перистыми облаками и, достигая открытой форточки, сливается с туманом. Я пытаюсь понять, чем, собственно, так уж хороша была та, случайно попавшая мне на молочный зуб сосиска, память о которой я пронес сквозь тридцать пять лет? Чем отличалась она от тысячи других съеденных мной за эти годы сосисок? И самое главное: почему из тысяч женщин, встречающихся мне на жизненном пути, ни одна (пони – не в счет) таким же необъяснимым образом не привела меня в состояние влюбленности?

Ни фу – ни фа, как говорят испанцы о лишних людях. Ни фу – ни фа.

Что-то мне не пишется.

Я никак не могу определиться с идеей романа, с главными действующими лицами, с обстоятельствами, которые должны привести их в движение, ни с чем. Я даже не могу решить, где должны развиваться основные события романа? Мне надо поместить героя в какую-то среду, снабдить его воздухом, недвижимостью, пейзажем за окном, чтобы он мог во всем этом как-то существовать. Хорошо я знаю только один город. Ростов. Ростов-папа.

Ростов-папа, Одесса-мама. Такая урбанистическая парочка. Получается, как бы отчасти еврейская жена и русский, опять же от части, муж.

Как говорит одна моя знакомая Маша: «Раньше я была еврейкой только наполовину, а теперь – на все сто. За двадцать лет совместной жизни с Перельманом я столько попила его крови…»

Так что, поди, теперь разбери: кто есть ху?

В общем, когда-то они, возможно, были счастливы вместе, а потом денонсировали свой брак. Она нашла себе другого – украинца. А он – так снова и не женился.

В Одессе я был один только раз еще мальчиком, в пубертатный период. Помню, у меня тогда все время болели яички. И больше никаких воспоминаний об этом городе.

Ростов – единственный в мире город-папа. Даже Ватикан не удостоился подобной чести, что было бы вполне логично. Почему Ростов – папа? Кто его дети? Не хочется развивать эту метафору. Оставим ее для школьных сочинений. Ну, папа и папа.

Умное слово «топонимика» шагнуло со страниц энциклопедий и научных статей прямо в народную гущу и жижу массового сознания. Было это в начале девяностых. Ворошиловскому проспекту решили вернуть бывшее название – Большой. Моя родственница Лола реагировала на это абсолютно индифферентно. Со свойственными ей еврейскими интонациями она сообщила: «Ну, будем теперь ходить по Большому. Что с того?»

Сейчас она ходит по другим улицам и, мало того, – по другому континенту.

Помню, я чуть было не заблудился, когда Театральный проспект, на котором я вырос и прожил большую часть жизни, переименовали в проспект Микояна. Слава богу, новые таблички с указанием улиц достаточно быстро свинтили и вернули старые.

Как говорят экскурсоводы, посмотрите направо.

Театральная площадь. В бронзе отлита женщина. На ладони ее вытянутой руки сидит голубь – символ мира. Рядом с женщиной застыл ребенок. Злые языки в голодные брежневские годы приписали девочке слова: «Мама, мамочка, наш завтрак улетает!»

В Ростове много странных монументов.

Перед вами памятник Кирову. (Кстати, если КИРОВ прочитать наоборот, получится ВОРИК. Учитывая репутацию Ростова, получается весьма занятная анаграмма.) Многие годы он возвышался напротив изнурительного долгостроя – музыкального театра, указывая рукой на еще имеющиеся отдельные недостатки. Здание возводили десятилетиями. Многие полагали, что театр в форме открытого рояля вообще никогда не достроят. А оптимисты говорили, что, когда строительство наконец-то завершится, Киров резко опустит руку.

Не случилось.

Особое внимание хотелось бы уделить памятнику Семену Михайловичу Буденному на вздыбленном коне, с шашкой наголо. Говорят, сначала никаких яиц не было и в помине. Но, когда Семен Михайлович собственной персоной, при полном параде, в расклешенных усах прибыл на торжественное открытие монумента и не обнаружил у коня яиц, возмущению его не было предела. Ибо под задницей легендарного кавалериста никогда не водилась ни одна кобылица. Что тут делать? Правда жизни в период расцвета соцреализма добралась до самых укромных, самых интимных мест. Торжественно сдернутое в момент открытия памятника полотно пришлось натягивать заново. Под его покровом приделали яйца. Да такие, чтоб уж на этот раз ни у кого и тени сомнений не возникло относительно половой принадлежности скакуна – огромные, монументальные, гиперреалистичные каменные яйца. С такими яйцами в живой природе не обитают. А вдруг случись такая аномалия – впору обращаться к ветеринару. Потому как скакать мешают. Даже стоящие по обе стороны от коня матрос с красногвардейцем не в состоянии своими мощными фигурами заслонить лошадиные гениталии. Они до такой степени, что называется, перетягивают на себя одеяло, приковывают внимание, завораживают и уже не отпускают ваш взгляд, что заслоняют собой всю скульптурную композицию. Все делается как бы не резким, а в фокусе получаются одни лишь яйца. Зато Семен Михайлович, говорят, остался доволен.

С тех пор ни одно поколение ростовчан назначало встречи, приглашало на свидания, томилось в ожидании возлюбленных здесь, у памятника – «под яйцами».

Как-то оказавшись неподалеку от памятника Юрию Долгорукому в Москве на Тверской, я специально подошел поближе. Из чистого любопытства. Как и предполагалось: вторичность первичных половых признаков очевидна. Наудачу скульпторам Юрий Долгорукий по уважительной причине не смог присутствовать на открытии монумента в его честь и внести необходимые коррективы.

А вот статуя Пегаса во дворе ростовского Союза писателей и вовсе без яиц. Хотя, будь у нее такие яйца, как у буденновского скакуна, не знаю, как насчет вдохновения, но крылья бы не пригодились точно.

Как-то я в очередной раз прилетел из Москвы в Ростов. Мама сказала:

– Лолка прислала тебе из Америки золотой магендовид, а мы подарим тебе цепочку.

Я говорю:

– Какая-то она новорусская, хоть и с магендовидом.

А папа взял меня за руку:

– Возьми, – говорит. – Там бабушкины зубы, мои зубы и наши с мамой обручальные кольца.

Вот так. Почувствуйте дыхание Освенцима!

Я понял, что не могу не носить эту цепочку, в которой все в прямом смысле переплавилось. Есть в этом какая-то драматургия. Хотя к семейным реликвиям я отношусь без должного пиетета. Особенно к столовому серебру. Когда вижу слизанные кончики ложек… Пусть даже ртами моих бабушек и прабабушек… Аппетита это не прибавляет. Лучше все переплавить: вилки, зубы, кольца…

Как переплавляется одно поколение в другое, смерть в жизнь.

Вот только думаю: кому пригодится моя металлокерамика?

Так мы плавно подъехали к кладбищу. Ростовское кладбище – самое большое в Европе. (И нам, ростовчанам, есть чем гордиться!) Тут вы воочию убедитесь в том, что не только жить, но и умирать можно на широкую ногу. Здесь легко отыскать памятники ничуть не хуже тех, что стоят в центре города. Хотя, как мне кажется, пафос на кладбище не очень уместен.

Сюда лучше приезжать весной или летом, как на природу. Деревья уже зеленые, пахнет акацией и жасмином, щебечут птички и как-то очень покойно.

– Когда я умру, посадишь на моей могиле акацию, – сказал мне папа. – Мне нравится этот запах.

– Ты думаешь, будешь лежать там и нюхать? – поразился я его наивности.

Если есть тот свет, думаю, там должны цвести акации. Как в Ростове.

Ростов состоит как бы из двух городов: собственно Ростова и армянского Нахичевани. Из всего Нахичевани я знал только одного армянина – Колю Николаева. Правда, наполовину ассирийца. Однажды я вручил ему на день рождения коробку подарочного мыла исключительно из-за того, что на ней было написано «МЫЛО ИЗ НИКОЛАЕВА». Коля того стоил.