Ночь внутри - Павел Крусанов

Осенью четырнадцатого года Семен и Сергей Хайми собрали группу из пяти-шести таких же зеленых бомбистов, какими были сами. Склеился кружок, где верховодил ссыльный студент, бредивший народовольщиной. А когда растаяла зима и у Хайми вышел срок ссылки, он отправился в столицу хлопотать о продолжении образования. Но через неделю он снова объявился в Мельне. Уже не один - из Петрограда он привез человека, которого никогда прежде в городе не видели. Это был высокий черноволосый бородач с горбатым костяным носом. Я не помню, как он назвался, - имя не имеет никакого значения - ручаюсь, оно было вымышленным. Уже после гражданской Хайми говорил мне, что бородач был известным максималистом и что он, Сергей, привез его для того, чтобы освятить кружок, как привозят архимандритов освящать церкви...

Николай ВТОРУШИН

- Значит, слухи о Сергее Хайми не были пусты? Иначе откуда бы он взял этого...

Анна ЗОТОВА

- Что? Что ты сказал?

Николай ВТОРУШИН

- Нет. Я...

Анна ЗОТОВА

- И Семен пригласил чернявого жить у нас. Видно, "бомбисты" решили, что это всего безопасней - заречье было тогда самым городским отлетом. Домашним Семен выдал гостя за знакомца моего отца, помогавшего Михаилу в Петербурге по дешевке добывать лакированные штиблеты. Собственно, в этой выдумке не было нужды: Яков - скучный к жизни до того, что приходилось трижды в день кормить чуть не с ложки (сам он делать это постоянно забывал) - даже не заметил, что в доме появилась бородатая скворешня, как не заметил, что с нами больше полугода нет Михаила, а моей набожной мачехе, которая в одиночестве отдувалась за всех нас перед Господом, оставалось только опустить покорный взгляд и вставить в свою ежечасную молитву выдуманное имя гостя. Кухарка, я и моя сводная сестра, само собой, вовсе не брались в расчет.

Из поклажи при госте был лишь один саквояж, где помещалось все его добро: смена белья и кусок мыла. Вот еще: как-то раз, подглядывая за ним в одну лишь мне известную щелку, я видела, как перед сном он доставал из пиджака и прятал под подушку кинжал и черный скуластый револьвер. Правда, тогда эти предметы вызвали во мне только любопытство - назначение уймы вещей было для меня еще скрыто, одухотворено непониманием.

Бородач почти не выходил на улицу. Утром, когда Семен отправлялся в лавку тянуть постылое братово дело, а Яков шел в электро-театр запускать проектор, чернявый спускался из отведенной ему комнаты и проводил время с нами - моей мачехой и двумя несмышлеными детьми, - пока не возвращался Семен, и не приходил Хайми с конспиративным вином (невозбраняемая попойка) и тремя-четырьмя начинающими социалистами. Бородач был веселым и уверенным в себе человеком, иначе у него не получилось бы занимать меня и сестру так естественно и потешно, что я за те несколько дней, которые он прожил в нашем доме, чуть было не выучилась смеяться, а сестра на его руках ни разу не улучила момента для писка. За эти дни между Лизой Распекаевой и гостем случилось то самое, что в жестоком девятнадцатом году потащило ее, босую и безумную, вон из вымирающего дома - на поиски человека, о существовании которого все в Мельне давно забыли. Спаси и помилуй! - я не говорю, будто моя мачеха блудила с максималистом! Нет, тут другое... Лиза просто не хотела стареть. Да, да: ей стукнуло всего двадцать два - за Михаила она вышла совсем ребенком - какая старость! Но в свои двадцать два, прожив с мужем год, она вдруг осталась одна с младенцем на руках и с заботами хозяйки большого дома. Ей не хотелось верить, что судьба ее решена до скончания века, что молодость ее запряжена в чужой воз, и она, молодая, цветущая Лиза, уже не может сверх положенного взять или дать счастья ни от кого и никому. Я могла бы понять, даже если... Нет. Они не были любовниками. Иначе, подтвердив свою молодость, она из постели максималиста кинулась бы обратно к семейному очагу, под свой женский крест, с раскаяньем и стыдом, но уже радостно осознавая свою причастность к жизни. И она бы забыла горбоносого гостя, как забыли его все остальные. Такая измена - от неудовлетворения положенным - случается почти со всякой замужней женщиной. И это очень просто понять - ведь здесь нет любви.

Так вот, раскаянья в Лизе не было. Между ней и максималистом возникло желание близости, предчувствие близости, но не сама близость - понимаешь? Что-то растопило в них привычное людское отчуждение, согрело их доверием и участием, наполнило пространство между ними нежностью и надеждой, но пространство это так и осталось непреодоленным. Я хочу сказать, что моя мачеха помнила бородача еще четыре с лишним года лишь потому, что тогда они не очутились в одной постели.

А потом он уехал. Сгинул без следа, оставив нерастраченную нежность в сердце Лизы и свое липовое имя в ее молитве.

После отъезда максималиста в отцовскую лавку пошли посылки с клеймами петроградских торговых домов, набитые дешевой ерундой, - в стенки этих ящиков были запрятаны эсеровские газеты и прокламации...

В это время отец мой воевал где-то в Польше, потом в Галиции, потом в полесской чащобе, - к праздникам он присылал поздравления, из которых складывалась вся эта география. Ей-ей, я не знаю, что заставляло его подавать о себе вести. Пустое думать, будто он в нас нуждался. И совсем глупо надеяться, что душу его смущала забота или тоска по брошенной семье. Думать так - значит ничего не понимать в Зотовых. Пожалуй, он просто ставил Семена в известность, что еще жив, и Семену так или иначе следует опекать его дело. Это больше всего похоже на правду. Поздравления шли из года в год - последнее добралось летом семнадцатого, - и если то, что я говорю верно, то неважно, что в них писалось - читать их не стоило труда, - отец вообще мог ставить на бумаге только число и подпись, ведь пасхальные, рождественские и именинные поздравления всегда означали одно и то же: видишь - войне со мной не справиться!

Быть мне битой - так оно и было! Не знаю, понимал ли Семен, к кому спешат эти весточки, но отец наверняка пулял в белый свет, ведь до его отъезда зверь, которого могли раздразнить эти послания, в нашем доме еще не вылупился. Пусть бес и указывал на родную кровь, но не называл же он имени...

Николай ВТОРУШИН

Агония бабьего лета. Дождь - то тише, то хлестче, но без конца дождь. Она думает, что братьям, как ночная небесная даль, однажды открылась в телескопе прозрения их судьба, и с тех пор они уже не пытались ей перечить. Для этого она выдумала всю эту бесовщину... Что ж, Парацельс населил мир гномами и заставил людей себе поверить, а кроме самой старухи и меня, кто-нибудь сможет поверить в ее демонов?

Анна ЗОТОВА

- Весной, после февраля семнадцатого, Семен устроил распродажу лавки и на законный капитал моего отца стал издавать газету с проэсеровским креном. К тому сроку кружок их разросся, позволил себе гонор Мельновского отделения партии социалистов-революционеров и держал пять представителей, одним из которых стал Сергей Хайми, в исполкоме городского совета. Хайми верховодил и в газете - Семен только давал деньги. Вот - у меня хранится один номер... Правда, он за март восемнадцатого, и тогда Семена уже не было в Мельне...

Николай ВТОРУШИН

В руках ее возникает сложенный бумажный лист. Из ничего - из пустоты. Миг назад его не было - теперь он есть. Сегодня в классе горит свет, но я не видел, откуда лист взялся. Я трогаю пальцами желтый шершавый лоскут, и он раскрывается без хруста, как тряпка. Выцветшая шапка: "Новая Русь". Ныряю в конец передовицы: Сергей Хайми. Выныриваю.

ВПЕРЕД-НАЗАД

Расползаются ноги - пьяная походка России!

Демократия, если понимать ее в естественном смысле, как народовластие - растекается вширь. Ведь растекается вширь и само понятие о народе. В республиках классической древности к власти призывались одни полноправные граждане, демократический строй не исключал ни рабства, ни переходных степеней от бесправия к праву. Не все население допускалось к власти и в средневековых республиках. Не все было призвано к ней даже Великою французскою революцией. Современное представление о демократии все больше и настойчивее раздвигает ее границы, вводя в состав народа, как носителя власти, всех правоспособных граждан, достигших известного возраста. Подмена демократии пролетариатом значит, наоборот, сужение пределов, с расширением которых до сих пор был связан политический и социальный прогресс. Не-пролетарии - такие же люди, такие же граждане, как и пролетарии. Искусственно устанавливать неравенство между теми и другими значит идти не вперед, а назад, создавать новые роды бесправия, новые касты изгоев. Немудрено, что Американские Соединенные Штаты передумали дарить России статую Свободы и возвратили деньги пожертвователям. В нормально организованном, нормально живущем обществе не должно быть места для париев и илотов! Именно к этой цели вел демократический парламентаризм, на путь которого вступила наша Февральская революция. Что необходимо для охранения прав и интересов народа? Устранение тех или иных групп, тех или иных слоев населения от участия в законодательной работе, в реальном осуществлении ее результатов? Нет, необходимо принятие таких условий, при которых ничего не мешало бы, но все содействовало определению народных желаний и удовлетворению народных нужд. И мы шагнули к этой цели с положением о выборах в Учредительное собрание. Раздвигая до крайних пределов избирательное право и умножая этим действительную силу народа, оно обеспечивало, введением пропорциональной избирательной системы, всестороннее освещение путей, ведущих к общему благу. В парламенте, избранном при полной свободе печати и собраний, при отсутствии всякого насилия и давления, голос пролетариата раздастся так же громко, как и в организациях пролетарских, но при этом не заглушая других мнений и освобождаясь в состязании с ними от свойственных единовластию увлечений. Стоит ли говорить, что истинно всенародного представительства не могут заменить собою советы, избираемые не всеобщим и не прямым голосованием, без широкий гласности, без свободной, доступной контролю избирательной агитации, на неопределенное время, с неопределенными правами.