Капли крови (Навьи чары) - Федор Сологуб

особый строй души, чтобы любить эту простую с виду, но столь необычную поэзию. .

Для иных, знавших его, казалась странною его неизвестность. Казалось, что способности его были достаточно велики для того, чтобы привлечь к нему удивление, внимание и признание толпы. Но он несколько презирал людей, слишком, может быть, уверенный в своей гениальности, - и никогда не сделал движения, чтобы им угодить или понравиться. И потому его сочинений почти нигде не печатали.

Да и вообще с людьми сходился Триродов редко и неохотно. Ему тяжело было смотреть с невольною проницательностью во мглу их темных и тяжелых душ.

Только с женою ему было легко. Влюбленность роднит души. Но его жена умерла несколько лет назад. Она умерла, когда Кирше было уже лет шесть. Кирша помнил ее, - не мог забыть, все вспоминал. Смерть жены Триродов почему-то ставил в связь с рождением сына. Хотя очевидной связи не было, его жена умерла от случайной острой болезни. Триродов думал:

"Она родила, и потому должна была умереть. Жить - только невинным".

Она умерла, но он всегда ждал ее, и думал с отрадою:

"Придет. Не обманет. Даст знак. Уведет за собою".

И жизнь становилась легкою, как зыблемое видение сладкого сна.

Он любил смотреть на портреты жены. На стене его кабинета висел портрет, написанный знаменитым английским художником. Было много фотографических ее изображений. Сладко было ему мечтать, и мечтая любоваться изображениями прекрасного лица в милого тела.

Иногда уединение нарушалось вторжением суетливой внешней жизни, и внешней, холодно-чувственной любви. Приходила женщина, с которою у Триродова была с прошлого года связь, странная, нетребовательная, как-то ни с чего взявшаяся и никуда не ведущая. Это была учительница здешней женской гимназии, Екатерина Николаевна Алкина, тихая, холодная, спокойная, с темно-рыжими волосами, с тонким, матово-бледным лицом, на котором были неожиданно-ярки губы большого рта, как будто вся телесность и красочность лица в эту влилась внезапную яркость губ, такую грешную, такую жуткую. Она была замужем, но разошлась с мужем. У нее был сын: он жил при ней. Она была с.-д., и работала в организации, но в ее жвзни это было случайно. С Триродовым она познакомилась из-за партийных дел. Ее товарищи как-то чутьем поняли, что для сношений с Триродовым, стоявшим к ним не очень близко, следует выбрать эту женщину.

Вот пришла Алина, и начала, как всегда:

- Я к вам по делу.

Глубоким и спокойным взглядом смотрел на нее Триродов, отвечая ей обычные слова, обычный свершая обряд любезного гостеприимства. Слегка волнуясь от скрытых желаний, говорила Алкина о "деле".

Еще раньше было условлено, что партийный агитатор, которого ждали для предположенной массовки, остановится в доме Триродова: это считалось самым безопасным местом. Сегодня Алкина сообщила, что агитатора ждут к вечеру. Надо было провести его в дом Триродова, и сделать это так, чтобы в городе об этом не знали. Условились, где для него будет открыт вход, и Триродов вышел сделать необходимые распоряжения. Приятное ощущение творимой тайны наполняло его радостью.

Когда Триродов вернулся, Алкина стояла у стола и перелистывала какую-то новую книгу. Руки ее слегка дрожали. Она посмотрела на Триродова ожидающим взглядом. Казалось, что она хочет сказать что-то значительное и нежное, - но голосом взволнованно-звучным она заговорила опять о деле. Она рассказывала новое в городе, в гимназии, в организации, - о конфискации местной газеты, о высылках из города по распоряжению полиции, о брожении на фабрике. Триродов спросил:

- Кто из здешних будет на массовке говорить?

- Бодеев, из гимназии, - ответила Алкина.

-- Я не люблю, что он пищит, - сказал Триродов.

Алкина робко улыбнулась, и сказала:

- Он - хороший партийный работник, - это надо ценить.

- Вы знаете, я не очень партийный, - ответил Триродов.

Алкина помолчала, вздрогнула, встала, - и вдруг перестала волноваться. На ее бледном лице, казалось, живы были только губы, яркие, медленно говорящие. Она спросила спокойно:

- Георгий Сергеевич, вы меня приласкаете?

Триродов улыбнулся. Он сидел спокойно в кресле, смотрел на нее прямо и бесстрастно, и немного замедлил ответом. Алкина спросила опять с печальною и кроткою покорностью:

- Может быть, вам некогда? или не хочется?

Триродов спокойно ответил:

- Нет, Катя, я рад вам. Там будет вам удобно, - сказал он, показывая глазами на открытую дверь в маленькую соседнюю комнату, из которой уже не было другого выхода.

Алкина, краснея слегка, сказала:

- Если позволите, я лучше здесь разденусь. Мне радостно, чтобы вы на меня долго смотрели.

Триродов помог ей расстегнуть застежки у ее юбки. Алкина села на стул, наклонилась и принялась расстегивать пуговки башмаков. Потом, медленно в с удовольствием переступая освобожденными от сжатий обуви ногами по полу, подошла к двери наружу, заперла ее на ключ, и сказала:

- Вы же знаете, у меня только одна радость.

Она проворно разделась, стала перед Триродовым, подняла руки, - и была вся длинная, гибкая, как белая змея. Скрестив пальцы вытянутых вверх рук, она потянулась всем телом, такая стройная и гибкая, что казалось, вот-вот совьется белым кольцом. Потом она опустила руки, стала, спокойная и холодная, и сказала:

- Прежде всего посмотрите на меня. Я еще не очень постарела? не совсем увяла?

Триродов, любуясь ею, сказал тихо:

-- Катя, вы прекрасны, как всегда.

Алкина спросила недоверчиво:

- Правда? Измятое одеждою тело и от времени увядающая кожа, как может это тело быть прекрасным?

- Вы - такая стройная и гибкая, - говорил Триродов. - Линии вашего тела несколько вытянуты в длину, но они совершенно чисты. Кто захочет измерить вас мерою, тот не найдет ошибок в пpoпopцияx вaшeгo тела.

Алкина, внимательно рассматривала свое тело, сказала с тою же нeдoвepчивocтью:

- Хорошо, линии. Но колорит? Вы как-то говорили, что у русских часто бывает неприятный цвет кожи. Когда я смотрю на белизну моего тела, она мне напоминает гипс, и я плачу, оттого что я так некрасива.

- Нет, Катя, - возразил Триродов, - белизна вашего тела - не гипс. Это мрамор, слегка розовый. Это - молоко, влитое в алый хрустальный сосуд. Это горный снег, озаренный догорающею зарею. Это- белая мечта, пронизанная розовым желанием.

Алкина улыбнулась радостно, слетка покраснела, и спросила:

- Сегодня вы опять сделаете с меня сколько-нибудь снимков, да? Иначе я буду плакать о том, что я такая некрасивая, такая худая, что вы не хотите вспомнить иногда о моем лице и моем теле.

- Да, - сказал Триродов, - у меня есть несколько приготовленных пластинок.

Алкина засмеялась радостно, и сказала:

- Сначала поцелуйте меня.

Она склонилась, почти упала в объятья Триродова. Поцелуи казались невинными, тихими, - как сестра целовала брата. Такая нежная и упругая под его руками была ее кожа. Алкина прильнула к нему покорным, отдающимся движением. Триродов перенес ее к мягкому, широкому ложу. Покорная и тихая, лежала она в его руках я смотрела прямо в его глаза простым, невинным взглядом.

Когда сладкие и глубокие прошли минуты, и усталая пришла стыдливость. Алкина лежала неподвижно, с полузакрытыми глазами, - и вдруг сказала:

- Я все хотела вас спросить, и как-то не решалась. Вы меня не презираете? Может быть, вы считаете меня очень бесстыдною?

Она повернула к нему голову, и испуганными, стыдливыми глазами смотрела на него. И он ответил ей с обычною своей решительностью:

- Нет. Катя. Часто стыд только для того и нужен, чтобы преодолеть его.

Алкина опять легла спокойно, нежась, нагая под его взорами, как под лучами высокого Змея. Триродов молчал. Алкина засмеялась тихо, и сказала:

- Мой муж такой был корректный, - злой и вежливый. Он не бил меня, что же, не даром же он интеллигентный человек, - и даже не говорил очень грубых слов. Хоть бы дурой когда назвал. Теперь мне кажется, что я не ушла бы от него, если бы наши ссоры не протекали так тихо, если бы он меня бил, таскал за косы, хлестал бы чем-нибудь.

- Сладко? - спросил Триродов.

- Такая пресная жизнь, - продолжала Алкина. - Крутишься в сетях маленьких неприятностей. Завыть бы, завизжать бы от тоски, от горя, от боли нестерпимой.

Она сказала это с непривычною ей страстностью, и затихла.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Опять склонялся день к вечеру, и снова Триродов был один, томимый всегдашнею тоскою. Голова кружилась. Полудремотное было состояние, как предчувствие кошмара. Полусны, полуиллюзии, полны были впечатлениями дня, жгучими мечтами, жестокими.

Только что стемнело. На высоте около города горел огонь. Шалили городские мальчишки. Они зажгли костер, бросали головни в синем ночном воздухе. И радовали, и печалили красивые взлеты огня в темноте.

Кирша пришел к отцу, молчаливый, как всегда. Он стоял у окна, темными и печальными смотрел глазами на далекие огни Ивановой ночи, и молчал. Триродов подошел к нему. Кирша слегка повернулся к отцу, и тихо сказал: