Ведьмаки и колдовки - Карина Демина

Глава 4

Лихо вернулся заполночь. И ни слова не сказал, но сгреб Евдокию, уткнулся холодным носом в шею, да так и замер. Стоял мокрый, взъерошенный… и пахло от него вином. — Лихо… — Все хорошо, — он все же заговорил. — Все хорошо, Ева… он к тебе больше и близко не подойдет… — Не подойдет, — согласилась она, просто потому, что сейчас, чувствовала, надо было соглашаться. И пряди мокрые разбирать. И рубашку стянуть, которая прилипла к коже, а кожа эта побелела… придумал тоже, среди ночи купаться… или топиться? — Не подойдет… — Конечно, а если подойдет, то я его… канделябром, — сказала и не выдержала, рассмеялась. — Я подумала, что насмерть… представляешь, если бы и вправду насмерть? Не то, чтобы сильно жаль, но ведь судили бы… и на виселицу. — Женщин не вешают. — Тогда что? — За непредумышленное убийство? — Лихо переспросил и нахмурился, словно и вправду раздумывая, что грозило бы Евдокии, окажись голова старшего актора не такой прочной. — Сослали бы в приграничье, на поселение… — Ну, приграничье всяк лучше плахи. Он не злился. И не собирался Евдокию обвинять. И конечно, она-то ни в чем не виновата, но… неприятно. — Я бы не позволил тебя обидеть… А глаза уже не зеленые, желтизной отливают волчьей… не глаза — злотни новенькой чеканки. — Лихо… — Все хорошо, — повторил он, улыбаясь какой-то на редкость беспомощной растерянною улыбкой. — На самом деле все хорошо… Ложь. Но не в том, что случилось недавно, потому как происшествие это было несуразицей, глупостью, и Лихо понимает, иначе не пришел бы. Позволил себя уложить. И Евдокия рядом легла, голову на плече пристроила. — Рассказывай, — велела, хотя и не думала, что он подчинится. Но Лихо, коснувшись губами макушки, заговорил. — Мы с Себастьяном ладили. С остальными сложно… нет, я люблю всех своих братьев и сестер тоже, но… с ними было не так. Велеслав вечно жаловался… Яцек — чуть что, так и в слезы… прочие — вообще малышня… а Бес — он веселый… — Погоди, — Евдокия отстранилась. — Он твой… брат? — Старший, — кивнул Лихослав. — То есть ты… князь Вевельский? — Буду когда-нибудь. Но да, а что? — Ничего. Но локтем в бок толкнула, вымещая раздражение. И ведь умом-то понимает, что Лихослав не виноват в прошлых бедах, даже не Евдокииных, а семейства ее, но все одно обидно. Князь. Вевельский… так это получается, что потом, после свадьбы сама Евдокия княгиней станет? Мысль эта показалась ей столь нелепой, смешной, что Евдокия фыркнула. Какая из нее княгиня? Недоразумение одно. — Не волнуйся, этот титул… ерунда одна… — Лихо перевернулся на бок и, в глаза заглянув, тихо добавил. — Если он вообще мне достанется… по праву он должен Себастьяну принадлежать. Но отец решил, что… он не любит странностей. А Бес всегда был странным… я-то многого не помню по малолетству, зато вот понимаю распрекрасно, что если отец про меня дознается, что я… — Волкодлак. — Да, — он потерся щекой о ладонь. — Он вполне способен еще один отказ написать. — Как?! — Обыкновенно. В Статуте имеется пункт о чистоте крови, а моя теперь, сама понимаешь… — и замолчал, напрягся вновь, разве что не скалится. Вот бестолковый. — Поэтому если ты решишь, что… — Сбежать вздумал? — Евдокия дернула за жесткую прядь. — Я? — Ты! Все вы, как девицу в постель уложить надобно, золотые горы словесами сыплете, а как в храм идти, разом десять причин находится… то он не князь, то волкодлак… нет уж, дорогой, раз обещался… — Обещался — женюсь. Ева… — Что? — Ничего, — высвободив ее руку, Лихо прикусил пальцы. — Ты и вправду не боишься? — Того, что тебя титула лишат? — И этого тоже… — Этого — точно не боюсь, — нужен Евдокии княжий титул примерно как козе телескоп. — А того, что я… вдруг они ошиблись? И крови хватит, чтобы обернуться… …а вот этого он сам боялся. — Лихо, скажи, если бы была хоть малый шанс на то, что ты волкодлаком станешь, тебя бы выпустили оттуда? — она спрашивала, в глаза глядя. Дрогнул. Отвернулся и ответил: — Нет. — Дай угадаю, свои бы и прибили… а после прислали письмо, что, мол, погиб во славу короля и отечества? — Да. — Но ты живой и здесь. — Живой и здесь, — повторил он, точно сам себе до конца не веря. — И значит, не бывать тебе полноценным волкодлаком. Поцеловала в холодную щеку. — А если и так, — сдаваться этот упрямец не был намерен, — хватит и того, что скажут, если вдруг выплывет… рано или поздно, но выплывет… скандал случится… — Напугал. — Нас перестанут принимать в свете… — Меня и до того не принимали. — Ты упрямая. — Я, между прочим, замуж в кои-то веки собралась, а ты мне тут чинишь препятствия, — Евдокия легла на живот, так сподручней было его разглядывать. — Волкодлак и… волкодлак… зато если с волчьей кровью, то однолюб… сам говорил… — Когда? — В поезде! — Так мало ли, что я там говорил! Переволновался, вот и нес всякое… Улыбается. И улыбка — вполне себе человеческая, а что клыки слегка выглядывают, так это на луну. — С чего это ты там переволновался? — А не помнишь? Ты меня крендель украсть заставила! — Я заставила?! — Ты, — Лихо щелкнул по носу. — Прямо таки потребовала… мол, не принесешь крендель, не будет разговора… Врет, не так все было! Но возмутиться Евдокии не дали. — Ева… значит, не передумаешь? — А тебе хочется, чтобы я передумала? — Нет, я… боюсь, что ты передумаешь. — Не бойся. Не передумаю. Ты на мне женишься. И мы будем жить долго и счастливо… а если вдруг слухи пойдут, то и леший с ними. Уедем из Познаньска… в Краковель, у маменьки там дом… но мы лучше свой купим, где-нибудь за околицей, чтоб любопытных поменьше. С подвалом и цепью… — Зачем? — Тебя сажать стану, ну, если вдруг на полную луну выть вздумаешь. А шерсть и вычесывать можно… я слышала, что собачья шерсть очень теплая, из ее еще пояса вяжут, от ревматизму. — Жестокая! — Практичная. Представь, какой прибыток! Тебе-то ничего и делать не надо, сам порастешь… Он не выдержал, рассмеялся, должно быть, представивши, как сидит на цепи, а Евдокия с крупным овечьим гребнем шерсть дерет, приговаривая, что та нынешней луной особо длинная и хорошо блестит… — Опять же, на охоту тебя выпускать можно будет… Смеялся тихо, но на душе от смеха его становилось радостно. — Практичная… как есть практичная… — Лихо прижал к себе. — Замечательная… Успокоился. И лежал, разглядывая потолок, молчал, но молчание в кои-то веки было не тягостным. Евдокия не мешала, она сама пыталась представить будущую их жизнь, настоящую… Какую? Какую-нибудь, хорошо бы счастливую… имеет же она, Евдокия, право на счастье? Княгини из нее не выйдет, это точно… и что скажет Тадеуш Вевельский о такой невесте? Не обрадуется… или напротив? Дела-то семейные, Лихо сам признался, идут плохо, а за Евдокией — деньги стоят… и значит, примут. Деньги — точно примут, а вот ее… …если подумать, то купеческая кровь в чем-то сродни волкодлачьей. Вреда-то от нее нет, а стыдно… нет, прочь такие мысли. Лихо не позволит обидеть. Ему Евдокия верила. — Мы виделись-то с большего летом… Беса в имении держали… он же лет до шестнадцати вовсе уродцем был. Странно этакое представить. — Горбатый и с хвостом, и еще характер его упертый, если чего решит, то сдохнет, а исполнит… но характер ладно, а вот хвост его отцу поперек горла был. Ну и остальные… они на отца смотрели… нет, не подумай, что он плохой. Обыкновенный человек. Боится непонятного. В общем, с Бесом оно понятно, а из меня князя делали. — Это как? — поинтересовалась Евдокия. — Обыкновенно. Учеба… манеры… и манеры важнее учебы… чтоб держаться умел, отца не опозорил. Он страшно боится позора… и скандалов жуть до чего не любит. Лихо провел ладонью по спине, не то ее успокаивая, не то сам успокаиваясь. — Он думал, что Бес до конца своих дней будет в поместье сидеть. Нет, смерти не желал, но… чтобы на люди не показывался, не напоминал о своем… — Уродстве? — Да. А он взял и сбежал. В полицию пошел… князья Вевельские никогда в полиции не служили. Армия — дело другое, армия, она изначально для благородных. А вот мошенников ловить, отребье всякое… отец тогда кричал так, что покраснел весь. Требовал, чтобы контракт разорвали… — Не получилось? …не получилось. И давно все было, а надо же, Лихо все распрекрасно помнит. И отцовский бас, от которого, казалось, стекла дрожали, и сами эти стекла, серые, затянутые рябью дождя, словно рыбьей чешуей облепленные. И старый вяз за ними, на который он, Лихо, пялился, когда становилось вовсе невмоготу… Как сейчас. Сидел над книгой, читал, а что читал… …помнит и сухое лицо очередного гувернера, которые менялись так часто, что Лихо давно уже перестал воспринимать их, как людей. Функция. Из тех, которыми полна тетрадь по арифметике. Функции не даются, и с латынью у него неладно, да и, кажется, со всем, помимо фехтования и верховой езды. Вот лошадей Лихо любит. А лошади — его. И в тот день он думает лишь о том, что из-за дождя прогулку, скорее всего отменят… а отец все орал… кажется, на мать. — Не отвлекайтесь, — сказала функция-гувернер, стукнув указкой по столу. Он бы и рад, но… тоска… …а скандал все длится и длится… и когда гувернер все-таки уходит, он исчезает как-то незаметно, растворяясь в огромном и раздражающе пустом доме. Лихо запрещено выходить из классной комнаты. У него есть задание, которое он должен сделать, но арифметика с геометрией в голову упорно не лезут, и он выбирается из-за стола, снимает жесткие ботинки и на цыпочках крадется к двери. Подслушивать нехорошо, недостойно князя, но Лихо уже устал пытаться быть достойным, все равно ведь не получится… и любопытно. Он обманывает старые скрипучие петли, и дверь отворяется почти беззвучно, выпуская голоса. — …это все ты! — отец уже хрипит. Он расхаживает по гостиной с газетой, которую держит в кулаке, и кулаком потрясает. А матушка неподвижна. Отвернулась, будто бы разглядывает цветочную композицию. Лихо не видят. — Ты его распустила! Потакала во всем! И что теперь? — Ничего стгашного, догогой, — тон матушки спокоен, но спокойствие это обманчивое, Лихо видит, что она — зла, но не способен понять, на кого. — В конце концов, может, Себастьян отыскал свое пгизвание. — Ловить шпану по подворотням?! — Кто-то должен делать и это. — Кто-то пусть и делает! Но мой сын не будет… — Твой сын уже это делает, — матушка позволила себе улыбнуться и произнесла мягко, успокаивая. — В честном тгуде нет ничего позогного. Зря она это сказала. Отец побагровел. Захрипел. И скомкав газету, швырнул в маменьку, к счастью, не попал. — Это… это ты его подбила! Мой сын позорит родовое имя! — Тем, что желает служить? — В полиции! — взвыл отец. — Служить в полиции! Под началом какого-то… да мои предки… — Думаю, отнеслись бы к ситуации с пониманием. — Ты… ты ему потакала… во всем… ты… я… — Успокойся, догогой. Ты дугно выглядишь. В твоем возгасте подобные волнения чгеваты, — матушка подошла к низкому столику и, плеснув в бокал виски, подала отцу. — Выпей. Бокал полетел в стену. А Лихо вцепился в ручку, не зная, как быть, войти или… — Ты… ты думаешь, что отомстила? — Помилуй, догогой, газве у меня есть пгичины для мести? — как показалось, матушка произнесла это с насмешкой, которую услышал не только Лихослав. — Я тебя… — отец рванул воротничок рубашки, и серебряные пуговицы дождем посыпались на пол. — Я тебы в монастырь отправлю… за твои шашни… — Боюсь, сейчас не те вгемена, догогой, — тем же спокойным, слегка насмешливым тоном отвечала матушка. — Ты, конечно, можешь подать на меня в суд… но сомневаюсь, что пгилюдное газбигательство пойдет на пользу князьям Вевельским. Не говогя уже о том, что и мне найдется чего сказать… Она обошла отца, двигаясь с обычной своей неторопливостью, и Лихо едва-едва успел отступить. — Я была с тобой тегпелива, Тадеуш, — произнесла княгиня Вевельская, остановившись у двери. — Но ты долго испытывал мое тегпение. Не заставляй меня вспоминать о… нашем бгачном контгакте. Помнится, там есть пункт о том, что в случае газвода я могу тгебовать возвгащения пгиданого. — Третьей части, — глухо уточнил отец. — Тгетьей части… мне хватит и этого. А вот хватит ли у тебя сгедств, догогой, чтобы отдать мне эту тгетью часть? Отец молчал. И матушка, мягко улыбнувшись, произнесла: — Не будем ссогиться по пустякам… хотя бы гади детей… …наверное, ей следовало инициировать развод раньше, тогда, глядишь, и сумела бы получить хоть что-то из остатков приданого. А она ждала. Ради детей. Ради эфемерных приличий, которые когда-то и для Лихослава имели значение, а теперь вот самому смешно. Женщина, от которой остро, притягательно пахло свежим хлебом, лежала рядом и слушала. Она была живой и горячей, и по праву принадлежала Лихо, но он все одно трогал ее, убеждаясь, что не мерещится. И петля под сердцем таяла, не та, колдовская, по дури прихваченная, а другая, о существовании которой Лихо и не подозревал. — Потом-то решили, что раз контракт разорвать нельзя, надобно пользоваться… дескать, князь и простым людям служит… Бесу это не по нраву было, но тут особо ничего не сделаешь. Пишут. Славят. А уж после той истории с Познаньским душегубцем… он второй год служил… женщин стали находить убитых. И не просто там… он их душил, но не до смерти, а потом, придушенных, резал… мы тогда с Бесом стали часто видеться. Он квартиру снял. Я при казармах… И видя недоумение, пояснил: — После Бесова побега спровадили, чтоб, значит, был под присмотром. К слову, мне там нравилось… Евдокия фыркнула, кажется, не верила. А зря. И вправду нравилось. Никаких тебе гувернеров, арифметики или латыни. Иная, взрослая, казавшаяся до того запретной, жизнь. — Ну да к истории с душегубцем про Беса не то, чтобы забыли вовсе, скорее уж привыкли. Ничего серьезного не поручали, берегли, чтоб ненароком чего… не уберегли. Он же не дураком был, понимал все… ну, что сидеть ему в управлении на бумажной работе. А тут такое… вот он сам и влез. И я с ним… — Ты? — Я… говорю ж, Бес не дурак. И не самоубийца. Вот и попросил подстраховать. — А ты согласился, — мрачно заметила Евдокия. — А я согласился… я рад был. Это ж приключение! Настоящее! К тому времени успел заскучать. Королевская гвардия — это… паркетные войска. Тоска смертная. Пара сотен родовитых бездельников делают вид, что служат… нет, они и служат, конечно, но все же служба эта такая, что поневоле взвоешь… поначалу только весело, а потом — одно и то же, карты, бабы, сплетни. — Бабы, значит, — Евдокия щелкнула по носу. — Это давно было! И вообще, я в отставке! — Это хорошо… — Что давно? — Что в отставке, — теплая ладонь прижалась к груди. …а вдруг да и вправду истает проклятье? Сказка. Но нынешней ночью ущербной луны, как никогда прежде, хочется верить в сказки. И живой запах его, Лихослава, женщины — чем не подтверждение? — Он раздобыл амулет, который глаза отводит… для меня, конечно… потом выяснилось, что Душегубец ведьмаком был… необученным, но сильным… его сила, выхода не нашедшая, с ума и свела… он меня видел, только всерьез не принял. Решил, что поклонник… не угроза. Да и то верно, шестнадцать лет с хвостом, какая угроза… это я сам себе казался грозным… — Ага, как щеня на подворье. — Точно, щеня… два щенка, вообразившие, что обманут всех. Себастьян вычислил, с кого все началось… первая жертва… цветочница. Он ее за два года до того зарезал… дело списали на ограбление, да только тело покромсали, а серьги не тронули… там еще что-то было, он мне объяснял, только я уже не помню. Бесу бы доложить, дальше бы потянули за эту ниточку, глядишь и вышли бы на ее ухажера, которому девица от ворот поворот дала. Он и сам-то на него вышел. Медикус-недоучка… таксидермист… от него, помнится, скипидаром крепко воняло. Доказательств не было. Лихослав провел когтями по щеке своей женщины. Когти были твердыми и не исчезали… прежде-то, если и появлялись, то на полную луну, и под перчатками незаметно было… подумаешь, стал немного неуклюжим, с кем не бывает… …и верно, знай полковой ведьмак, что когти станут появляться задолго до полнолуния… …и что Лихо слышит сам шепот луны, ласковый, женский… призрачный, но все же явный, столь явный, что перебить его можно лишь словами, вот и выплетает он историю из прошлого, чтобы от настоящего спрятаться. Не отпустили бы. Верно сказала Евдокия, свои бы и… и правильно, Лихо видел, как оно бывает, когда человек нелюдью становится. И страшно. Не за себя, за нее, мягкую и доверчивую, сладко пахнущую свежим хлебом, и еще солнцем, от которого ныне в глазах рябит… …и Аврелию Яковлевичу Лихо верит. …нет, если бы имелась хоть крошечная вероятность того, что Лихо опасен, не выпустили бы… — Вот Бес и решил… в платье вырядился… заказал точь-в-точь такое, как на той цветочнице было… и лицо ее надел… и вышел, прогулялся по улице… в кофейню завернул… мы посидели, а потом он вроде бы как к парку направился, а я отстал. Вечер. Близость осени, которая ощущается дымом на языке, терпкий сладковатый вкус. Лиловая дымка, еще не туман, но предвкушение оного. И узенький серп престарелого месяца, который вот-вот исчезнет, чтобы переродиться. Солнце наливается закатной краснотой. Фонари уже горят. И городовой долго глядит вслед панночке, которой вздумалось выйти на прогулку в этакий час, то к свистку тянется, то отпускает, не способный решение принять. И Лихо не по себе от того, что этот деловитый человек способен порушить весь их такой замечательный план. Но городовой остается позади. И парк встречает тишиной, осеннею прохладцей. Дорожки. И пруд с жирными утками и жирными же голубями, что бродят по берегу, выискивая хлебные крошки… старый фонтан… клены, на листве которых уже проклюнулся багрянец… Девица в легком фисташкового оттенку платье. Шляпка. Ленты… ветерок играет с ними, и Лихо удивляется тому, что неужели вот эта, темноволосая девица — и вправду его родной брат? Если б не видел, как Себастьян менялся, не поверил бы. Видел. И сейчас смотрел, да только все равно пропустил момент, когда возле девицы появилась фигура в сером плаще, полы которого взметнулись крыльями, на мгновенье закрывая девицу от Лихославова взгляда. — Мы не знали, что он ведьмак… он и сам не знал… у него случались выбросы силы, когда убивал… и перед убийством. В моменты очень сильных эмоций. Аврелий Яковлевич так сказал. И еще сказал, что этот… силы своей боялся. Он был из староверов… строгого воспитания, понимаешь? Из тех, которые полагают, что любая сила — от Хельма. В темноте и глаза ее темны, не зеркала души — озера… …серые озера воды на бело-сизых полях мха. Бездонные, беспокойные, так и манят подойти к самому краю, заглянуть… …ложь, эта вода не дает отражений, сколько ни вглядывайся, а если вдруг увидишь, то значит, что Серые земли в душу проросли, и оттуда их не выкорчевать, как ни пытайся. — Он и убил-то, потому что сила проснулась… влюбился… а она не ответила взаимностью, зато сила выплеснулась… и решил, будто его прокляли… убил, чтобы проклятье снять. Серые крылья сминают воздух, и он идет волной, которую Лихослав видит. Но и только. Он не способен уйти с дороги волны, как не способен кричать… и замирает, принимая удар. Как-то очень громко, отчетливо хрустят кости, и кровь выплескивается из горла на траву… и запах ее, и еще кислый — рвоты, мешают потерять сознание. А полотняные крылья плаща обнимают девушку в зеленом платье… и кажется, Лихослав все-таки кричит, только крик оборачивается клекотом, точно это не душегубец, а он, Лихо, в птицу превращается… — Нас спасло, что тот городовой все-таки сообщил патрулю… и я захватил тревожный амулет… не помню, правда, как активировал… Ее руки успокаивают, хотя память уже не причиняет боли. Она, эта память, на редкость послушна. И ныне прорастает серыми стенами госпиталя Святой Аурелии… серые стены и солнечные зайчики. Узкое окно с широким подоконником, на который садятся голуби, толкаются, курлычут. И шелест птичьих крыл выводит из полусна. Ненадолго. Надолго нельзя, но когда Лихослав открывает глаза, то видит и окно с голубями, и стену… солнечные зайчики постепенно переползают к двери, и с ними уходит тепло. Лихо знобит. — Это у вас, любезный мой друг, от потери крови, — говорит медикус и пощипывает себя за усы. Хорошие усы. Длинные. — И последствия удара сказываются… чудо, что вы живы. Чудо. Наверное. И Лихо хочет узнать про брата, но говорить не получается, в горле — то же клекотание, но доктор понимает: — А брат ваш жив… герой… Он приносит газеты, пусть и не свежие, но вкусно пахнущие бумагой, и чьими-то руками, которые этих газет касались, апельсинами, травой… Лихо прежде не знал, что от запахов может быть так хорошо. И от слов. Ему читает сиделка, которую приставили, потому как он, Лихо, должен лежать неподвижно. У него кости сломаны, порваны мышцы и вообще в кишках дыра. Лихо ее не видит, но в отличие от нынешнего проклятия, чувствует распрекрасно. Ему стыдно, и за дыру, и за то, что зарастает она медленно, несмотря на все усилия целителей, которые стараются, но… …приходится лежать. День за днем. Сиделка читает, а еще моет и судно подает, и Лихо никак не способен привыкнуть к этой процедуре, которая, пожалуй, более мучительна, чем ежедневные визиты ведьмака. Аврелий Яковлевич, душевно матерясь, выкручивает кости, сращивая разломы, и больно… неимоверно больно, но лучше боль, чем обжигающий стыд, что он… …статьи слушает. Интересно. И рад, что Себастьян быстро на поправку пошел. Он герой… все об этом пишут… — Погоди, — Евдокия дернула за волосы. — Получается, что твой братец, который тебя в эту авантюру втянул, стал героем? — Он ведь поймал душегубца, а победителей не судят… …особенно, когда победители нужны, дабы поднять престиж полиции. Про это рассказал Бес, который тогда еще немного стеснялся этой новообретенной славы и героем себя вовсе не чувствовал. — А ты? — А что я? Я ведь только рядом стоял… Евдокия не согласна. И хмурится… — Мне эта слава героическая без надобности была… а вот Бес — дело другое… он ведь тоже долго считал себя уродом… а тут вдруг — не урод, но герой. Его к награде представили… и Его Величество вручал. Отец на вручение явился, гордый был… — А ты? — А ты? — А что я? Я ведь только рядом стоял… Евдокия не согласна. И хмурится… — Мне эта слава героическая без надобности была… а вот Бес — дело другое… он ведь тоже долго считал себя уродом… а тут вдруг — не урод, но герой. Его к награде представили… и Его Величество вручал. Отец на вручение явился, гордый был… — А ты? …из госпиталя выпустили зимой, и Лихослав спускался по ступенькам медленно, осторожно. Он знал, что здоров, но собственному телу не верил. Кости по-прежнему хрустальными казались, чуть тронь — и рассыплются. …отец прислал записку, что занят. Разочарован. Он так и сказал, в тот единственный раз, когда появился в палате. Лихо не спал, но притворился спящим, потому что было стыдно смотреть отцу в глаза. А тот долго стоял на пороге, разглядывая Лихослава, морщился, думал о чем-то… — Он полностью поправится? — спросил у доктора, который был тут же и наверняка знал, что Лихо не спит, но выдавать не стал. — Да. — Вы уверены? — Более чем. Угроза для жизни миновала. Организм молодой, но требуется время… Отец все-таки подошел к кровати, он ступал медленно и старый больничный пол поскрипывал под его весом. Он встал, заслонив и окно, и стену с солнечными зайчиками. Смотрел. Потом вздохнул и сказал: — Я очень разочарован… …и странно было думать, что к выписке он появится. А матушку Лихослав сам попросил не приходить… …сослуживцы исчезли, наверное, поверили, что в полк Лихо больше не вернется. И как-то так получилось, что он стоял один на обледеневших ступенях, не решаясь сделать шаг. Ступеней десяток, а дворник только-только начал лед скалывать… — И чего встал столпом, — спросил кто-то, набрасывая на плечи теплый плащ. — Сам пойдешь или на руки взять? — Только попробуй. Плащ пришелся кстати. Почему-то про теплую одежду Лихо не подумал. — Перчатки надень, — Себастьян протянул собственные, толстые и на меху. Спускаться не помогал, но держался сзади, и как-то легче становилось от понимания, что он — рядом. Заговорил только в коляске, которая ждала у входа. — Прости. — За что? — Лихослав сидел нахохлившись. Мерз. Он как-то привык к теплу и покою госпиталя, и даже когда ему разрешили выходить в маленький садик, покидал палату неохотно. Страшно было. Кому признаться… страх хуже стыда. И только в палате, среди серых стен, единственным украшением которых был Вотанов крест, он чувствовал себя спокойно. В саду же вспоминал клены. И сумерки. И серую фигуру в плаще… все казалось, взметнутся руки, сминая воздух. И будет больно. — За все, — Себастьян перестал улыбаться. — Ерунда… …он ведь приходил и часто. Приносил книги, убирал газеты, точно и вправду стыдился того, что в них писали. Читал. Рассказывал что-то, почему-то Лихославу было невероятно сложно следить за этими его рассказами, он терялся в словах. И не отвечал. Апельсины принимал. И яблоки, круглые, с полупрозрачной тонкой кожурой, такие только в имении и росли, и значит, Бес за ними в поместье ездил. О яблоках рассказывать было легко, и еще о том, что Бес помогал с перевязками, и когда Лихо разрешили садиться, садил, потому что у самого Лихослава духу не хватало… и заставлял на ноги встать. Ходить не учил, но… Ему не за что было просить прощения. — Я тебя в это дерьмо втянул, — сказал Бес, поднимая воротник плаща, — и я виноват, что… Он и сам получил. Лихо знал. Удавка. И удар ножом, и клинок мало не дошел до сердца, и если так, то выжил Бес исключительно ввиду врожденной выносливости. А может, просто чудом. — Отец приходил, — Бес помог выбраться из коляски. Привез не домой, а на свою квартирку, и обстоятельству этому Лихо был рад. Домой не хотелось совершенно. — Зачем? Лихо с плащом сам справился, и с перчатками, и выдохнул с облегчением немалым: в четырех стенах он чувствовал себя много спокойней. — Поговорить. Садись. Чай? Кофе? Пироги? — Чай. И пироги. С чем? — А кто ж его знает… с чем попадется. Попался с кислой капустой, что было в общем-то неплохо. — Предложил мне титул, — Себастьян есть не стал, выглядел он… раздраженным? — Заявил, что был неправ тогда… и что ты вряд ли оправишься… и если так, то он в своем праве признать тебя недостойным наследником. Наверное, этого следовало бы ожидать, но все равно было больно. Себастьян же, вылив чай в горшок с фикусом — судя по печальному виду и обвисшим листьям, растение чаевничало неоднократно — плеснул в кружку виски. — Я послал его лесом… ну не лесом, но послал. — Почему? Отойди титул к Себастьяну, разве это не было бы справедливо? По праву рождения, по… — Ты еще спрашиваешь? — Бес удивился. И удивление его было непритворным, к этому времени Лихо уже приноровился чувствовать братца. Играть тот любил и умел, но… сейчас он не играл. — Спрашиваю, — Лихо держал свою кружку обеими руками и остывающий чай нюхал настороженно, пытаясь в запахах травы найти… что? Сам не знал. — Лихо… ты и вправду думаешь, что мне этот титул нужен? — Не только титул, но и… — Что? Земли? Сколько тех земель осталось? Майорат и кое-какие огрызки? Семейное имение? Ну да, ностальгия меня порой мучит, но не настолько же! Он осушил кружку одним глотком. — Да и не в том дело, а… я не хочу становиться князем, Лихо. — Почему? — Заладил как попугай… почему, почему… потому. Мне нравится моя жизнь. Титул — это… это только на визитных карточках красиво. В остальном… обязательства и снова обязательства… и еще… и нужно будет думать, как не просадить остатки хельмовых земель… и имение содержать, а я не представляю, за кой ляд я его содержать стану… разбираться с арендаторами… в Совете опять же… нет, туда папаша нас до последнего не пустит. Он же, пока в совете торчит, считает себя очень важным… вершитель судеб. — Ты на него злишься? — Злюсь. Еще как злюсь, Лихо. И не понимаю… — Чего? — Почему ты не злишься, — Бес швырнул кружку в стену, а когда квартирная хозяйка выглянула, лишь руками развел, мол, само собой получилось. Она же лишь головой покачала да поинтересовалась, не принести ли свежего чаю… — Удивительная женщина, — сказал Бес, когда она вышла. — Невероятно крепкая нервная система… я бы себя давно уже убил. Я злюсь не из-за себе. Я ж говорю, этакая жизнь не по мне… вот в управлении интересно, правда, Евстафий Елисеевич ругался жутко, но теперь уже не посмеет на бумагах держать. Я ж лицо Познаньской полиции. Лихо, окинув братца свежим взглядом, лицо оценил. Наглое. Неосторожно познаньская полиция подошла к выбору нового образа… — А вот с тобой он права не имел поступать так! — чешуйчатый хвост щелкнул по столику, расколов блюдце. — Имел. — Нет, — Себастьян сложил осколки на поднос. — Я ему так и сказал… — А он? — Стал говорить, что просто хочет исправить давнюю ошибку. И что, получив титул, я сделаю хорошую партию… он мне и невесту подыскал. С пятью миллионами приданого… влюбилась, дура… — Потому что влюбилась? — Ага… не в меня, в портрет… но ты, Лихо, не отвлекайся. Да пребудут боги с этою дурой… я так папаше и сказал. Ему ведь не ты, и не я нужны… ему эти пять миллионов покоя не давали… Все сказанное до отвращения походило на правду. — Я не позволю продать себя… и тебя тоже. Только слабо верилось, что отец просто так отступит. …запах того чая остался в прошлом, и слабость предательская, когда казалось, что обида вот-вот выплеснется криком или того хуже — слезами… В настоящем была женщина, которая слушала. И наверное, умела слушать, если хотелось говорить. И даже становилось не по себе от мысли, что он, Лихо, не успеет рассказать. — Бес… он вовсе не такой, каким кажется, — легко шептать, касаясь губами мягких волос. — Знаю, что порой он похож на… — Идиота. — Легкомысленного человека, — поправил Лихослав. — Но это — наносное… отец не отступился бы сам, но Бес пригрозил, что даст эксклюзивное интервью… расскажет подробно и о своем детстве, и о том… как ему не хватало отцовской любви. В этой своей манере, которая не то шутка, не то… он бы не побоялся ославить отца на все королевство… — И правильно бы сделал, — Евдокия коснулась щеки. Щетина. И колется, наверное… и до полной луны не сойдет, но и вырасти не вырастет. Лихо пробовал бороду отращивать, так ведь не росла… …заговоренная. Проклятый. — В общем-то, следующие несколько месяцев я жил у него. В казарму возвращаться было рано, меня б не допустили. Вовсе намекали, что надо бы в отставку подать… по состоянию здоровья. — Ты не подал. — Подал бы… Бес не позволил, сказал, что сначала он меня в седло посадит, а потом уж я буду решать, позволяет мне здоровье служить или нет. И посадил. Не только. Эти воспоминания — с острым запахом шоколада, до которого Себастьянова квартирная хозяйка весьма охоча. С длинными зимними вечерами в лиловых тонах и прогулками. Прогулки Лихо ненавидит. Ему страшно. И стыдно за страх. Он пытается найти причину, чтобы не выходить из дома, и Бес всякий раз выслушивает, кивает и бросает короткое: — Идем. Идти приходится. По улице, мимо людей, стараясь не пялиться на них, не высматривать среди гуляющих фигуру в сером плаще… тот мертв, но есть же другие… …по парку, той самой дорожке, которая… …под снегом или дождем, не важно. И Бес рядом, идет, рассказывает очередную свою безумную историю, которая наверняка наполовину выдумана, но Лихо слушает. Это отвлекает. — Так получилось, что за эти месяцы Бес стал самым близким мне человеком. К концу весны я вернулся на службу… в общем-то дальше у каждого своя жизнь. Но мы все равно виделись часто… я служил… он тоже… про его подвиги часто писали, правда, редко, чтобы правду… от той истории с бандой Соловейчика у него еще шрам остался… а крышевецкие аферисты едва не утопили… его и отравить пытались, и проклинали… — А он все живет и живет… пар-р-разит… — Это да, — Лихо не удержался от улыбки. — Живет и живет… и пусть живет. Он мой брат и… и он никогда не хотел причинять мне боль. Специально. У него порой странные методы, но… — Ты уехал на границу не только потому, что нужны были деньги? — Да. Наверное, это правильно, когда кто-то знает про Лихо едва ли не столько же, сколько он сам. — Я долго с отцом не разговаривал. Хотя нет, просто не искал встречи, как и он со мной. Вооруженный нейтралитет. Он знал, что Бес рассказал мне о… том предложении. А я знал, что он знает и… как-то вот неловко было. Чувствовал себя виноватым, хотя вроде и причин не было. Но все равно… Он замолчал, прислушиваясь к темноте, которая смотрела на Лихо пустыми глазами призраков. Он чувствовал их, бестелесых, незримых, рожденных пролитой в доме кровью, но пока еще бессильных. Пока. Еще. Луна росла, а с ней росла и сила дома. И призраки, выглядывая из зеркал, подступали ближе… крались, чтобы остановиться у самой постели. Они видели Лихо иным… …и не его, но тварь, которая засела в нем. Боялись. Пускай. И глухое рычание заставило призраков отступить. — Все хорошо? — Все хорошо, Ева… Сам дом замирает, не готовый пока перечить страшному гостю, но готовый слушать его историю. Пускай… — Отец сам появился. Пришел. Не просил прощения, но сказал, что за семейным ужином меня ждут. Я появился, думал, что они с мамой помирились, но нет… семейный ужин — это такое мероприятие… довольно тоскливое… сестры, братья… кроме Беса, он по-прежнему был вне рода, пусть отец старательно делал вид, что все замечательно… он приловчился вид делать. Зато были гости… …девушка в белом платье. Не только она, но Лихо видел лишь ее… чеканный профиль с курносым носиком и капризно выпяченной нижней губкой, которая показалась ему весьма очаровательной. Бледный овал лица. Брови вразлет и карие глаза, яркие, разума лишившие… …а Бес сказал — приворот. Противозаконно, но очень эффективно… легкая форма, чтобы интерес вызвать… вызвала… Лихо растерялся под взглядом ее. И помнится, смотрел, смотрел, не способный насмотреться. Он и сейчас помнит кисейный туман ее наряда, флердоранж в темных волосах, локон на шее, саму эту шею беломраморную. Помнит руку и топазовый браслет, казалось, чересчур массивный, тяжелый для хрупкого этого запястья. Помнит, как браслет почти соскальзывал с узкой ладошки, с пальцев чрезвычайно тонких… и тогда Христина вскидывала руку, и браслет падал уже к локтю, сминая кисейный рукав. А Лихо смотрел, не находя слов, чтобы выразить восхищение… — Она была купеческой дочерью… — Прямо как я, — фыркнула Евдокия, локоть выставляя, точно отталкивая. — Тебя, Лихо, прямо тянет на купеческих дочерей… — Грешен, каюсь… — локоть он гладит, пальцами ощущая шершавую кожу. — Но не раскаиваюсь. И от поцелуя она уворачивается. Упрямая женщина. Окольцованная… — Ее отец сделал миллионы на соли… а Христина — единственная наследница. — И вас решили свести. — Точно, свести… …тогда все казалось иным, солнечным, весенним. А ведь и вправду весна была, та самая, робкая, с ярким солнцем и лиловыми первоцветами, которые продавали по медню за пучок… Весна и прогулки. Парк. Двуколка. Христина под кружевным зонтиком. Она бережет фарфоровую кожу, слишком нежную, чтобы прогулка длилась хоть сколько бы долго… ветер холодный. И Христина кутается в соболя. Она молчит, и в этом молчании Лихо усматривает скрытый смысл. Как и во взглядах. В каждом ее движении, в самом ее существовании, так резко перевернувшем его жизнь. …а Бес сказал, что так бывает. Приворот отступает, а душа, не желая расставаться с любовным дурманом, сама уже вспыхивает. И он, Лихо, полыхнул. Жил от встречи до встречи, а между ними становился нервозным, злым… …дрался. И это тоже естественно для приворота. Наверное, он, Бес, уже тогда понял в чем дело, оттого и промолчал… и наверное, будь Христина иной, не стал бы вмешиваться… Теперь легко гадать. — Христина попросила познакомить ее с Бесом. — И ты познакомил. — Да, почему нет? Я не ревновал… странно, к остальным — да, даже к случайным знакомым. А к нему — нет. Это ж брат и… я гордился, что он мой брат. Евдокия хмыкнула, кажется, она-то гордости по поводу такого родства испытывать точно не будет. — Я радовался, что они так легко нашли общий язык. Да, я хотел, чтобы Христина понравилась ему… и чтобы он Христине… большая дружная семья. Дурак? — Еще какой, — Евдокия провела ладонью по спине, не то успокаивая, не то проверяя, не пробивается ли шерсть. — Через неделю Бес прислал записку. Пригласил в гости… поговорить… я и появился… ну и увидел… их вдвоем увидел. И теперь-то горло перехватывает от боли. Чтобы унять ее, Лихо обнимает свою женщину, крепко, до хруста в костях, а она терпит, гладит щеки. Успокаивает. — Поначалу дум