Звезды в озере - Ванда Василевская

— О чем это?

— Ну, это самое… о войне, — смутился Хмелянчук.

— Не знаю, не говорил с ним.

— А может, лучше бы поговорить?

Карвовский распрощался и пошел в местечко. Здесь ему бросилось в глаза всеобщее беспокойство. Жители кучками собирались на улицах, лавчонки были наглухо закрыты. Он почувствовал голод и сообразил, что уже обеденное время.

Дома его встретила жена. Карвовский женился недавно, незадолго до того, как заключил выгодный договор с Ольшинами. Маленькой запуганной инженерше не хотелось переселяться в глухую провинцию: ей невесело жилось в семье отца, мелкого чиновника, она надеялась, что брак даст ей что-то лучшее. Но инженер сумел ее убедить:

— Два-три года посидим там. Впрочем, только в летнее время, на зиму — в Варшаву. А через несколько лет можно будет позволить себе все, чего захочется.

Она согласилась и поехала в эти маленькие, серые, скучные Паленчицы. И вот война.

Карвовский торопливо ел суп.

— Черт его знает! Что-то происходит, а что — никому не известно. И любопытно, что больше всего болтают в деревне. Но стоит их спросить — ничего не знают.

— Сегодня не бомбили.

— Ни вчера, ни сегодня. Вот это и непонятно. Что случилось? Наступление прекратилось? Немыслимо. Хотя, как знать… Молниеносный удар мог удаться, а когда оказалось, что дело затягивается, тогда уж воевать не так-то просто! Известно, у них там годами длится голод, запасов никаких. Да и бензин, — подумай, сколько тут бензину нужно! Не хватило бензину — и точка!

— Ты думаешь, война уже кончилась?

— Возможно, все возможно… Знаешь что, Марыся, достань-ка то самое вино из буфета. Выпьем за мир.

Они пили за мир жиденькое фруктовое вино собственноручного изготовления. Но где-то в глубине их душ таился страх. Карвовская нервно поглядывала на окно.

— Нет их, нет! Не высматривай!

— Я знаю, но все-таки…

Карвовский много и громко говорил, стараясь уверить и жену и самого себя, что это конец, что теперь все будет хорошо, а сам вздрагивал при каждом шуме на улице, при каждом неожиданном звуке. После грохота последних двух недель что-то недоброе, жуткое было в этой тишине.

— Летят!

— Ничего подобного, тебе чудится. Телега проехала.

Действительно, по мостовой прогрохотала телега. Женщина вздохнула.

— Не знаю уж, может, лучше бы они, наконец, прилетели. От этого ожидания помешаться можно… Ты бы сходил узнал.

— Говорю тебе, нечего беспокоиться. Вечерком схожу в город. Может, кто-нибудь радио слышал.

— У аптекаря есть радио.

— А что толку? Вранье, вранье — и больше ничего. Ну, там увидим.

Вечером инженер Карвовский отправился в полицейскую комендатуру за информацией. Сикора был пьянехонек. Его жена не показывалась из кухни.

— А, это вы… Вы еще здесь? — Сикора вытаращил на гостя мутные, пьяные глаза.

— А где же мне быть?

— Где и все, где и все… — пробормотал Сикора и налил водки в зеленоватую рюмку толстого стекла. — Драпает честная компания, ух, как драпает… Видели?

Инженер пожал плечами.

— Да, что поделаешь…

— Вот и я говорю, что поделаешь… Драпают, сукины дети, только пыль столбом. Слышали, этот собачий сын уже на третий день смылся.

— Какой собачий сын? — не понял инженер.

— А этот… Самый главный сукин сын, — пробормотал полицейский и махнул рукой куда-то назад, где висел на стене портрет.

Карвовский инстинктивно оглянулся на дверь.

— Господин Сикора, как же можно?

Сикора оперся локтями о стол, положил подбородок на руки и стал смотреть прямо в глаза инженеру.

— Оказывается, можно… Ну и сукины дети, доложу я вам. Человек напьется, и сейчас же ему выговор, перевод в провинцию, черт его знает что… А они шампанское пили!.. А то как же! Шампанское!.. Пейте-ка, пан Карвовский, за погибель пейте… Все, все пропало… Взяточничество они преследовали, изволите видеть! Взяточничество!.. Я вас спрашиваю, сколько этот сукин сын получил от немцев? Сколько они, подлецы, получали? Продали меня, пан Карвовский, и вас продали, и всех нас продали, слышите? Про да-ли!

Инженеру стало не по себе. Сикора вперил в него налитые кровью глаза.

— А вы пейте! Только и осталось нам, что выпить! И это кончится, тоже кончится… Пропили, понимаете? Пропили — все до последнего! Зоська, холера, где водка? — Он стукнул кулаком по столу так, что повалилась пустая бутылка.

— Не ори, — апатично сказала Зося, появляясь в дверях.

— Как это, не ори? Дома я или не дома? Скажите, пожалуйста, орать не разрешает! Мир рушится, понимаешь, б…, мир рушится, а она мне… Водки! — заорал он диким голосом.

— На, жри, — сказала она равнодушно, ставя на стол откупоренную бутылку.

— Господин комендант, никакого смысла нет… — осторожно начал было Карвовский.

— Смысла нет? Ни в чем смысла нет. Понятно? Все рассыпалось прахом! Только и смыслу, что выпить! Откуда ты знаешь, что завтра будет, а? Ну, скажи, откуда? Смысл… Лимузина у вас нет, пан Карвовский, вот что. Да и откуда?.. Самые главные сукины сыны в лимузинах драпали. Видел? Ну, вот… А для нас лимузинов не осталось. Нам пуля в лоб, только и всего, или напиться…

Он взял бутылку дрожащей рукой, но не пролил ни капли, наливая рюмки.

— Получили какие-нибудь известия?

Сикора разразился хриплым смехом.

— Известия? А как же! Почему бы нет! Есть известия, есть!

Он наклонился над столом и таинственным шепотом спросил:

— Какого черта вы тут сидите, Карвовский? Спятили вы, что ли?

Инженер резко отшатнулся.

— Ведь говорю же вам, как путному! Драпанули все! В Луцке, в Пинске, в Синицах — хоть шаром покати! Мой Вонтор тоже не выдержал, нестойкий человек, — известно, водку пить не умел как следует… Вчера утром на велосипедик — и айда! Один я… Один Александр Сикора на все Полесье, Волынь и так далее… Хо! Хо! Паленчицкая комендатура. Алькасар! А вы дурак, что еще тут сидите! Бежать надо! А тут еще… Вы разве ничего не знаете?

У инженера побелели губы.

— А как же вы?

— Что я? Пешка! Александр Сикора, переведенный сюда в штрафном порядке, понимаете?.. А им лучше знать… Господам министрам, господам командующим, господам комиссарам. Вот они и драпанули, тю-тю! А ведь они знали, хорошо знали, чего ожидать! Рассчитали — как же, рука руку моет… По этой дороге, Карвовский, через Паленчицы сам… Да что я вам буду государственные тайны… Сами понимаете. И вдобавок, такое несчастье, все подштанники растерял; целый чемодан шелковых подштанников, понимаете? Как же он там будет без шелковых подштанников? Мы — другое дело, мы, пан Карвовский, хамы, а они… Пейте, Карвовский, за их шелковые подштанники, за их шампанское, за их шлюх, которых в санитарных каретках в Румынию вывозили! Пейте, Карвовский! До дна, до дна! За их здоровье! Чтоб им тысячу лет не издохнуть, тысячу лет жить, понимаете?

— Стыдно, господин комендант, — сурово сказал Карвовский, пытаясь сдержать все сильнее бившую его дрожь.

— А, вы меня учить? Эх, пан Карвовский, господин инженер, я вас насквозь вижу, знаю вас, как облупленного! Вы где подмазали, чтобы мужиков на этой рыбе надуть, а? Высоко, должно быть, подмазывали! Все вы одинаковые, сукины дети! Только один может побольше продать, а другой поменьше… Вы вот Иванчука продали, а они… как это говорится — отечество. Понимаете? Все — одинаковая пакость, начиная с вас и до самого главного… Зоська, давай водку, а то убью!

— Может, хватит? — робко обратился инженер к входящей с бутылкой Зосе. Она пожала плечами.

— Чего уж там! Пусть пьет. Кончится водка — перестанет. Всего несколько бутылок осталось.

— Видишь, какова! Скотина, как всякая женщина, а какое-то соображение имеется… Пейте, пейте, пан Карвовский! Напейтесь хорошенько, а то еще помешаетесь с горя, что вы еще больший скот, чем я думал… Пейте. Не шампанское — шампанское они все вылакали, нам только чистая сивуха осталась… По мне, сивуха лучше!

Инженер решительно опрокинул в себя одну рюмку, другую. Тотчас закружилась голова.

— Господин комендант, так как же собственно… Что делать?

— Что делать? Выпить рюмочку — это самое главное! Вот так… Видите, как дело пошло.

— А потом?

— А потом еще одну. Что делать, спрашиваете? Чего же вы так поздно хватились, а? Мало разве времени было? А теперь уж капут…

— Капут?

Пот выступил на лбу инженера, но пьяный туман застилал ему зрение, и в этом тумане все казалось не таким страшным, как полчаса назад. Он пристально всматривался в лицо полицейского. Это лицо плясало, росло, пухло, становилось огромным, удалялось и вновь появлялось перед самыми глазами, маленькое и сжатое. Он с трудом улавливал слова Сикоры.

— А то что же? Капут. Кто удрал, тот удрал. А теперь куда?..