Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг. - Виктор Кондырев

– Книги туда доходят, – прощается с нами папа. – Разрешённые, конечно.

Мама кивает головой: да-да, доходят, – улыбается застенчиво, извиняется за беспокойство…

Некрасов познакомился с молодым врачом-психиатром Глузманом, когда тот принёс ему свои рассказики, почитать. Некрасов рассказики взял, пообещал посмотреть, но читать не стал, только полистал. Но знакомство состоялось. Начитанный мальчик, Славик смотрел на Некрасова влюблёнными глазами. Как и многие молодые люди в то время в Киеве, он тянулся к общению с инакомыслящим писателем, как бы с киевским властителем дум. Помогал посильно по хозяйству, приходил побеседовать, по-юношески возмущался несправедливостью и искал духовной близости.

И страстно хотел читать самиздат. Брал у Некрасова запретные вещи, в основном машинописные. Или изданные за рубежом. Вероятно, давал их кому-то «на ночь». Солженицын, статьи Генриха Бёлля. Много чего было, уже не помню…

Некрасов дал и пару своих рукописных рассказов, которые были торжествующе изъяты у Глузмана во время обыска. Почему вдруг произошёл обыск, что послужило толчком? Я не знаю. Да и сам Виктор Платонович особо не понимал. Но приговор – семь лет лагерей и три года ссылки – вынесли Семёну Глузману «за чтение и распространение антисоветской литературы». В лагере он и стал непреклонным правозащитником. Автором исследования о советских психушках, куда заточали здоровых людей, инакомыслящих или несогласных.

На суд никого не пустили, кроме Славиковых родителей, которые от волнения толком ничего не запомнили.

– Ты понимаешь, – говорил В.П., – человек получил такой дикий срок за книги и рукописи!

По его мнению, главной причиной такого остервенения власти стал отказ Глузмана «сотрудничать со следствием». То есть отказ отречься от Некрасова, во всеуслышание покаяться и заявить, что именно Некрасов подбивал его к крамоле и давал читать если не подрывную, то прельстительную литературу. Славик не пошёл на это – и получил варварский приговор. А у Некрасова вырвали ещё одного верного друга…

Потом Некрасов уехал в эмиграцию.

А через пару лет запустили по Киеву слушок, что, мол, все вы здесь носились с этим Некрасовым, смотрели на него восторженно и ловили каждое слово, а он при первом же случае взял и свалил за границу. К дядюшке-миллионеру в Швейцарию, делить наследство! А своих друзей-приятелей бросил на произвол судьбы. Глузман уже кукует в Мордовии, а Гелий Снегирёв на грани тюрьмы, сам туда напрашивается.

Гелия арестуют через два года после отъезда В.П. Потом доведут в следственной камере до чудовищной болезни, до слепоты, до нечеловеческого истощения, и умрет он мучеником, успев всё-таки продиктовать последнюю книгу [2] …

Позже, уже после смерти Некрасова, некоторые киевляне стали если не поплёвывать на прежнего кумира, то как бы пренебрежительно отзываться о его книгах, чуть даже высокомерно…

А Некрасов? Ему нечего краснеть за себя. За границей он не забыл ни Глузмана, ни Снегирёва.

Кроме Некрасова и родителей, кто осмелился бы посылать посылки в лагерь? А потом кто сделал всё, чтобы имя Глузмана стало известным на Западе? Некрасов!

Кто обстучал двери всех фондов, комитетов и лиг, кто бил во все колокола, кто добивался помощи, посылок и книг в богом забытый мордовский лагерь? Кто говорил, напоминал и писал о Глузмане? И главное, кто устраивал рандеву и договаривался с сильными мира сего, чтобы о Глузмане писала свободная, то есть капиталистическая, пресса? Некрасов, кто же ещё!

Сейчас кажется, что все эти акции возникали спонтанно, как бы в подспудном порыве к всемирной справедливости западных гуманитариев. Под впечатлением от действительно самоотверженного подвига борца за справедливость.

Не обманывайтесь!

Без влиятельных хлопот все благополучно забыли бы о вас через месяц-другой, как о сотнях вам подобных. Это именно усилиями Некрасова Семён Глузман был внесён во все редакционные святцы о правах человека. Благодаря ему, Некрасову, о Глузмане начали трубить на всех газетных перекрёстках, его судьбу упоминали во время высоких переговоров, президентам великих держав вручались петиции, а пикеты возле ООН скандировали его имя наравне со знаменитыми диссидентами Буковским, Щаранским или Орловым!

Не освободили раньше срока, упрекают сейчас Некрасова. Не сумел, не удалось, не получилось… Кого будем винить в этом – французские газеты, американскую общественность, Некрасова?

Его-то винить проще всего…

Сашка и Марик

Открыв входную дверь под номером десять на втором этаже, вы попадали в длинный и необжитый, уставленный унылыми книжными шкафами коридор. В конце коридора, на повороте в саму квартиру стоял шкаф повеселее, а на нём гипсовый, тонированный бюст Некрасова, сделанный киевским скульптором Гельманом. Чубастый молодой Вика, в расстёгнутой рубашке, смотрит со скрытой улыбкой. Для смеха на голову была нахлобучена тирольская шляпа, а к губе приклеен жирный папиросный бычок.

Последний раз я видел этот бюст под мышкой у смеющегося Гелия Снегирёва, когда мы толклись на лестничной площадке на проводах Некрасова, накануне его отлёта. Гелий забрал бюст на память, в самый последний момент. Куда потом делся бюст – неизвестно. Говорят, правда, что нашёлся, сейчас у кого-то в Киеве…

После бюста и начиналась, собственно говоря, жизнь. Прямо – гостиная, справа дверь в ванную, слева – на кухню.

В своё время дородная и язвительная домработница Ганя обустроила в ней свою берлогу, заваленную тюками, рухлядью и чем-то набитыми кошёлками. Под стеной стояла большая раскладная кровать с тремя матрацами и многими подушками. Небольшой добротный стол и газовая плита. С потолка очень низко свисало засиженное мухами допотопное осветительное устройство – лампочка с абажуром, на системе из фаянсовых блочков.

В лучшие времена на кухне иногда делалась уборка, но в последние годы всё было закопчено, загажено мухами и тараканами, отдавало гнилью.

Когда мама переехала в Киев, а Ганя уехала к себе в деревню, весь хлам выбросили, на кухне был сделан ремонт, установили диван и просторный стол. По большому блату была куплена светлая кухонная мебель. И превратилась кухня в некое пристанище, где весь вечер напролёт было приятно пить чай, курить и трепаться…

Мила, моя жена, наловчилась печь печенье с тёртым сыром в виде бантиков, называвшееся «рурочками». Некрасов их обожал, чуть ли не каждый вечер просил сделать к вечернему чаю. Мила уже и не рада была каждый день возиться с тестом, но не роптала.

В Париже в первое же наше чаепитие Некрасов, прищурясь в предвкушении сюрприза, сообщил, что он нашел совсем рядом в магазине уже готовые рурочки! Форма, правда, подкачала, но вкус абсолютно тот же, какая удача! И выставил на стол вазочку с парижским печивом. Мы с удовольствием навалились на чудесный деликатес, запивая чаем с вареньем, но наши французские гости смотрели на эту прожорливую суету настороженно и пугливо. Они пили только чай, а к рурочкам не притрагивались.