Мастер игры в го - Ясухиро Кавабата

С головой погрузившись в партию, Сюсай словно покидал этот мир, все передоверив организаторам. Когда из-за его болезни возникали осложнения, мастер оставался равнодушным, будто все это его не касалось.

10 августа, впервые за весь матч, установилась по-настоящему летняя погода. Накануне светила яркая луна, а утром — жаркое солнце. Тени стали резкими, облака сияли. Шелковица распустила свои листья. На черной накидке-хаори Отакэ пояс казался ослепительно белым.

— Все-таки хорошо, что погода наконец установилась, — сказала жена Сюсая. Она заметно похудела. Жена Отакэ от недосыпания была бледна. Их уставшие лица осунулись, и лишь глаза светились беспокойством. И та, и другая не находили себе места в тревоге за мужей, каждая была поглощена своими заботами.

Летний свет, врывавшийся в комнату, был таким ослепительным, что мастер, сидевший спиной к улице, превратился в какой-то темный зловещий силуэт. Никто из присутствовавших не поднимал головы и не смотрел на него. Даже Отакэ, который обычно любил пошутить, в тот день не проронил ни слова.

Неужели даже в таких условиях необходимо продолжать матч? Ведь это неминуемо отразится на игре! Мне было жаль мастера. Писатель Наоки Сандзюго[28] незадолго до своей безвременной кончины писал в необычном для него романе под названием «Я» следующее:

«Завидую тем, кто играет в го. Ведь игра в го, если считать ее бесполезным пустяком, бесполезна, как ничто другое, если же высоко ценить ее, то по ценности ничто с ней не сравнится».

Помню у Наоки дома жила сова, с которой он разговаривал: «Ну, как ты? Не устала от одиночества?» Сова терзала валявшуюся на столе газету, рвала ее в клочья. В газете была напечатана партия мастера Хо-нинобо и У Циньюаня, которую из-за болезни мастера так и не удалось закончить. Наоки размышлял об удивительных чарах игры в го, о чистоте борьбы в этой игре, а также старался определить ценность своего литературного труда «для масс». И вдруг безо всякой связи с предыдущим сказал:

«Я очень устал. Сегодня до девяти вечера я должен написать тридцать страниц, а уже пятый час. Ну и что? Почему бы не повозиться денек с совой? Ведь я работаю не для себя, я работаю ради журналистики и ради семьи. И та и другая ко мне равнодушны».

Наоки Сандзюго и познакомил меня с мастером Хонинобо и У Циньюанем.

В облике Наоки незадолго до смерти было что-то потустороннее, и вот сейчас в сидевшем перед нами мастере тоже было что-то не от мира сего.

Тем не менее в тот день партия продвинулась на 9 ходов. Когда Отакэ думал над 99-м ходом, настало время записи хода — 12.30. Сюсай отошел от доски, оставив Отакэ в одиночестве. Неожиданно, впервые за весь день, послышался смех. Мастер, спокойно затягиваясь сигаретой, сказал: «Когда я был учеником, с сигаретами было трудно, я курил трубку… Если в, трубку попадала какая-нибудь труха из кармана, все равно курил, она не мешала».

Подул свежий ветерок. Так как мастера возле доски не было, Отакэ сбросил накидку-хаори.

Когда партия наконец была отложена и все разошлись по своим номерам, мастер, к моему удивлению, сел играть в сёги. Его партнером был Онода. За сёги последовала партия в маджонг.

Я не смог усидеть в гостинице и сбежал в «Беседку блаженства» в Тоносава. Там я написал очередной репортаж и на следующее утро уехал в Каруидзава, где с семьей снимал летнюю дачу.

27

Мастер, казалось, был одержим игрой. Было очевидно, что сидеть и играть в наглухо закупоренной комнате вредно для его здоровья, но он, несмотря на плохое самочувствие, не придавал этому никакого значения. Возможно, для того, чтобы отвлечься от партии в го, мастеру требовалась игра, и ничто другое. На прогулки он не ходил.

Люди, для которых игра — профессия, чаще всего любят и другие игры, но у Сюсая отношение к ним было особенным. Он играл не для развлечения и не чувствовал меры. В игре он был упорен, и казалось, мог играть без конца, изо дня в день, не зная отдыха. Он не отвлекался от игры, не выказывал никаких признаков скуки, — демон игры терзал его неотступно. Видеть это порой было страшно. Играл ли он в маджонг или на бильярде, неважно: он забывал обо всем на свете, точно так же, как и за игрой в го. Партнеры его нередко тяготились, но сам мастер был невероятно серьезен, и упрекнуть его было невозможно. Это были не грезы наяву, как бывает у других людей — казалось, мастер мысленно уходил куда-то далеко-далеко.

Даже короткий промежуток после очередной партии до ужина мастер заполнял игрой. Если его секундант Ивамото задерживался за вечерней чашечкой сакэ, мастер, не в силах ждать, отправлялся за ним сам.

В первый же игровой день в Хаконэ, как только закончилась процедура записи хода, Отакэ, удалившись в свой номер, вызвал прислугу: «Нельзя ли принести сюда доску для го?» Вскоре из номера послышался стук камней: он, несомненно, разбирал партию. А Сюсай, переодевшись в легкое кимоно, направился в комнату организаторов, сел играть в рэндзю, без труда обыграл меня пять или шесть раз кряду, а потом сказал: «Эта игра, нинуки[29], одно баловство, неинтересно. Давайте, Ураками-сан, сыграем лучше в сёги. У вас, кажется, есть комплект?» Он быстро встал и пошел впереди меня. После меня он играл с Ивамото, дав ему фору — ладью, но закончить партию до ужина они не успели. А после ужина слегка выпивший Ивамото сидел вразвалку и похлопывал себя рукой по выглядывавшей из-под кимоно ноге. Он проиграл.

Из комнаты Отакэ и после ужина какое-то время доносился стук камней, однако вскоре он спустился к нам и тоже сел играть в сёги, сначала с журналистом Фуна-дой, потом со мной. Каждому из нас он дал фору и, судя по всему, был в хорошем настроении.

— Эх, как только сажусь играть в сёги, сразу же хочется петь, вы уж меня извините. Правда-правда, я очень люблю сёги. Почему я профессионал го, а не сёги? Непонятно. Я ведь в сёги научился играть раньше, чем в го, года в четыре. Научился-то раньше, а играю хуже. — Приговаривая так, он напевал детские и народные песенки, сыпал остротами и вообще довольно шумно веселился.

— Отакэ-сан играет в сёги лучше всех в Ассоциации, — заявил Сюсай.

— Разве? — удивился Отакэ. — Сэнсэй тоже очень силен. А вообще-то во всей Ассоциации го нет ни одного первого дана по сёги. Вот в рэндзю сэнсэй, наверное, всех сильнее. Я в рэндзю не особенно разбираюсь, играю по наитию. А у сэнсэя — третий кю!

— Подумаешь, третий кю; он все равно ниже первого дана. Профессионалы — те в самом деле сильны.

— А как играет в го Кимура, мастер игры в сёги?

— Примерно в силу первого дана. Но прибавляет в мастерстве.

Отакэ, продолжая играть с мастером в сёги, снова запел:

— Ля-ля-ля, тра-ля-ля… Поддался настроению и Сюсай:

— Ля-ля, ля-ля, ля-ля…

Такое с ним случалось редко. Но вот на доске ладья мастера превратилась в «дракона», и его положение заметно улучшилось.

В те дни в сёги играли весело, но, когда мастер заболел, атмосфера этих игр стала гнетущей. Даже 10 августа после доигрывания партии мастер рвался играть, словно сбежавший из ада грешник из китайских сказок.

Очередное доигрывание было назначено на 14 августа, однако мастер был очень слаб, болезнь его обострилась, и врач играть ему запретил. Организаторы с запретом согласились, не возражала и газета. Было решено, что 14 августа мастер сделает всего один ход, после чего в матче будет устроен перерыв.

Когда противники сели за доску, каждый из них потянул к себе свою чашу с камнями и поставил возле себя. Видно было, что чаша для мастера тяжеловата. Противники принялись восстанавливать позицию: каждый делал тот ход, который был в партии. Казалось, камень вот-вот выпадет из рук мастера, но постепенно его движения стали увереннее, а стук камней — громче.

Сюсай думал над своим ходом 33 минуты, причем за все это время ни разу не пошевелился. Мастер должен был его записать, и на этом сегодняшнее доигрывание заканчивалось, но неожиданно он сказал:

— Поиграем еще немного.

Видно, почувствовал себя лучше. Организаторы засуетились, посовещались и решили, что поступить надо согласно договоренности, то есть ограничиться одним ходом.

— Ну что ж… — Мастер записал сотый ход и долго смотрел на доску.

— Большое спасибо, сэнсэй. Вам надо поберечь себя… — сказал Отакэ. Сюсай лишь хмыкнул, вместо него слова благодарности произнесла его жена.

— Ровно сто ходов… А какой по счету игровой день сегодня? — спросил Отакэ у девушки-секретаря. — Десятый, говорите? Два раза в Токио, восемь раз в Хаконэ? За десять дней сто ходов… Выходит, в среднем по десять ходов в день.

Позже, заглянув к Сюсаю, я увидел, что он сидит молча и не отрываясь смотрит в сад, на небо.

Из гостиницы в Хаконэ мастер должен был сразу ехать в больницу Святого Луки, но говорили, что ему еще два-три дня нельзя ехать поездом.