Вейн - Инна Живетьева

Передвинуться в тень не давал поводок. Чесалась спина – всю дорогу Калима щипалась, сильно, с вывертом. Юрка откинул голову, уперся затылком в столб коновязи и прикрыл глаза. Уже завтра он поедет с табунщиками. Последний день в ауле – и такой бесконечный! Лениво меняются цифры на часах. Тени сначала не хотели становиться короче, теперь отказываются расти. Чтобы хоть чем-то занять себя, Юрка вспоминал лето.

…Литовку Ленька кому попало не доверял, боялся, обрежутся пацаны. Брал с собой только Юрку и Левку Панаргина.

Косить тяжелее, чем пасти табун, но Юрке нравилось. Да и платил Ленька по-честному, а на две пенсии и сиротское пособие не больно пошикуешь. Зачем подряжался каждое лето Панаргин, было непонятно. Жил он за Обводной, в элитной новостройке. Учился в той же школе, на класс старше, и уже вовсю ухаживал за девушками.

На покос выезжали рано. В телеге Юрка сворачивался клубком и досыпал под мерный стук копыт. Похрапывал Левка. Очки он не снимал, и они медленно сползали на кончик носа.

– Приехали! – будил Ленька.

Пока он распрягал Маньку, Юрка душераздирающе зевал, а Левка протирал очки подолом футболки, моргал и близоруко щурился.

Ленька командовал:

– Начали!

Сам вставал первым, потом Левка. Юрка последним.

Все помнится ярко, до звуков, до запахов.

Трава тяжелая, в росе. Литовка подрезает ее с влажным шорохом. Ш-ш-ших, ш-ш-ших. Блестящее лезвие описывает полукруг, оставляя за собой короткий зеленый ежик. Вялое от недосыпа тело разогревается, лучок крепче ложится в ладонь.

Роса подсыхает, звук становится легким, звенящим: цы-ы-х, цы-ы-ых. Коса идет тяжелее. Припекает под футболкой плечи, руки наливаются усталостью. Ленька прет, точно мотокосилка. Левка старается не отставать. Густо пахнет травяным соком. Опушка манит тенью и красной, доспевшей земляникой. Юрка поглядывает на солнце: как разгорится день, сядут перекусить. Насобирать ягод, залить молоком и умять с хлебом – вкуснее не придумаешь.

Ленька оглядывается:

– Устали? Отдохните.

Юрка мотает головой. Вот еще!

Шуршит трава. Остановился Левка, перевернул косу. Протер очки и придирчиво оглядел лезвие. Оселок достал, правит.

Цы-ы-х – широкий полукруг. В густой зелени желтеют головки львиного зева.

– Левка, пятки срежу! – шумит Юрка.

Тот презрительно хмыкает и быстро отрывается вперед.

То ли идешь по лугу, то ли земля вращается навстречу. Звенят кузнечики, звенит литовка. Прилипла футболка к спине.

– Шабаш! – кричит Ленька.

Юрка из упрямства докашивает полосу.

– …ауызды юирген, – сказали над ухом. – Тамак же.

Пришлось открыть глаза. На корточках перед ним сидела младшая жена бия, держала тарелку с золотистыми шариками из теста.

– Ешь! – повторила девочка и засмеялась, довольная, что вспомнила слово на чужом языке.

Во рту еще чувствовался призрачный вкус земляники с молоком, и Юрка отказался. Жузга застрекотала по-своему, видно, пыталась втолковать, что баурсаки – это вкусно. Взял, а то бы не отвязалась.

…Еще хорошо вывозить с покоса. Ленька обычно подавал, Юрка стоял на телеге – принимал, укладывая и уминая.

Вилы с шорохом пронзают сухую траву, Ленька играючи вскидывает огромный пласт. Стог уменьшается, Юрка поднимается выше. Труха липнет на вспотевшее тело, не вытряхнуть, и он стягивает футболку. Обрадованное солнце хватает за голые плечи, но кожа уже прокалилась и загорела дочерна.

– Хорош, – говорит Ленька.

Потягивается со звериным рыканьем. Ходят на спине литые мускулы. Юрке немножко завидно.

Едут домой.

Ленька ведет лошадь – чтобы не сбилась с колеи, не завалила стянутый веревками воз. Юрка лежит на сене, острые травинки покалывают между лопатками. Солнце просвечивает сквозь закрытые веки и делает темноту багрово-жаркой. В мышцах приятная усталость, настоящая, взрослая. Такой после гантелей не бывает. Дремота легкая, сквозь нее слышно, как орут птицы. Леньку тоже слышно:

– Слезай, меняемся!

Юрка нехотя соскальзывает, зевает. Кобыла Манька смотрит насмешливо.

– Но, пошла!

А к вечеру затопят баню. Ванная у них тоже есть, но, как говорит дед: «Не тот расклад».

В крохотной парной жарко, чешутся от пота царапины. Тонкие, незаметные, сейчас они припухают. Юрка яростно скребется, и дед командует:

– Геть на полок!

Доски обжигают живот. Юрка широко открывает рот, пытаясь вдохнуть, и тут же захлопывает, хлебнув горячего воздуха. Раздраженно шипит каменка, вода на ней испаряется в считаные мгновения. Дед уверен – лучше веника ничто зуд не снимет. Хлещет, усердствует. Юрка старается не скулить. Хватает деда ненадолго, он присаживается на лавку и кашляет, потирая грудь. Внутри у него гулко булькает.

Потом Юрка охаживает деда. Березовые ветки вымочены в кипятке и прокалены на пару. Дед кряхтит, но пощады не просит. У Юрки горят от жара уши, он поглубже натягивает войлочную буденовку.

– Будет!

– Я еще могу, – возражает Юрка, но веник убирает.

После бани сидят на крыльце, обстоятельно рассуждают про погоду и гадают, успеет ли Ленька вывезти до дождей сено. Пьют кисловатый домашний квас, отдуваясь и фыркая. Ворчит бабушка:

– Угробишься, старый пень.

Дед назидательно водит кривым пальцем, желтым от табака:

– В бане мыться – заново родиться.

– Народная мудрость, – поддакивает Юрка.

Бабушка отмахивается:

– Ну вас! Идите чай пить.

Юрка цедит последние мутные капли кваса.

– Я щас лопну.

– Чай не пьешь – откуда ж сила? А попил – совсем ослаб, – припоминает дед еще одну народную мудрость.

Заварка у бабушки особая, с листом черной смородины и мелиссой. А тут чаем называют солоноватую бурду, разбавленную молоком. Юрка сглотнул. Сейчас бы не отказался от любого – солнце припекает все сильнее. Можно окликнуть, попросить воды, но Калима сделает вид, что не понимает. Раздраженно поскреб сопревшую под ошейником кожу. Ничего, уже завтра его здесь не будет. А напиться Ичин принесет. Завертел головой, высматривая малька. Тот стоял между юртами, бросив мешок с сухим навозом, и таращился в степь. Юрка прислушался. Лошади! Не одна и не две, много. Странно, днем в ауле мужчинам делать нечего.

Отряд приближался. Юрка удивленно моргнул. Рядом с Обрегом настоящий человек-гора на высоком жеребце. Бий на своей низкорослой лошадке едва достает гостю до локтя. Так, получается, врали? Есть тут люди в межсезонье! Юрка быстро пересчитал чужаков-русоволосых. Девять. В походной одежде, вооружены арбалетами и длинными ножами. У двоих – револьверы с громоздкими рукоятями.

Остановились у белой юрты. Может, крикнуть? Не степняки же, свои! Подумал и зло усмехнулся. Нашел «своих»! Дан вон тоже «свой» был.

Человек-гора помог спешиться одному из спутников. Юрке сначала показалось, что раненому, но нет – девушке в мужской одежде. Она небрежно кивнула здоровяку и пошла за бием. Вдоль узенькой спины спускалась коса пепельного цвета. Человек-гора держался позади, настороженно зыркая на жузгов.

– Ичин, – шикнул Юрка. – Иди сюда!

Малек подковылял, припадая на больную ногу.

– Кто это?

– Не знаю. Раньше не приезжали.

– А сейчас откуда взялись?

Малек пожал плечами.

– Спроси у своих.

Ичин нехотя поплелся к всадникам. Остановился, стараясь держаться на виду. Юрка с досадой вспомнил, что у жузгов младший не смеет говорить со старшим без разрешения, тем более если младший – ненужный калека. На Ичина обращали внимания не больше, чем на возившихся в пыли щенков, и, уходя, оттолкнули с дороги. Кажется, прочих русоволосых повели к сыну Обрега.

Малек виновато оглянулся, и Юрка махнул рукой. Что уж теперь…

Гуще повалил из серой юрты дым. Девочка-жена металась с тарелками. Притащился шаман, скрылся за белым пологом. Калима помогала беременной молодке раскатывать тонкие лепешки.

Гостей, значит, принимают, с ненавистью думал Юрка. А брехали-то: межсезонье, степняки, опасно. Тобиус сказочки рассказывал, добреньким казался, а даже не предупредил, сплавил вейну в слуги. И Азат врал, давил на жалость. Вон приехали к жузгам, и ничего, жертву богам с них не требуют. Только его – в ошейник! Гады! Юрка рванул цепочку. Звякнуло кольцо, пристегнутое к коновязи. Звенья скользили в ладони, обдирая кожу, трещало дерево. Ну же! Давай, ломайся!

Выскочила разгневанная Калима. Юрка оглянулся на нее:

– Не подходи!

Женщина сложила на груди руки и усмехнулась. Ее, как видно, радовало Юркино отчаяние.

Он выпустил цепочку. Сел, подтянув спутанные ноги, уткнулся подбородком в колени. Калима быстро оглянулась и пнула пленника в бедро. Юрка не шелохнулся. Да пошли они все!

Тоненько закричал позади юрты баран, его резали к бийскому столу. Потянулись со всего аула собаки. Те, что лежали тут раньше, порыкивали на пришлых. Запахло паленой шерстью. Младшая жена Обрега пронесла баранью голову. Капала кровь, бессмысленно таращились мертвые глаза. Псы не тронулись с места, лишь ощерились, показывая зубы. А щенки подползли и стали жадно слизывать красные лужицы.