Мечтательница из Остенде (сборник) - Эрик-Эмманюэль Шмитт

В голосе этой тщедушной старухи звучала такая стальная воля, что мы с Гердой покорно очистили помещение.

Укрывшись на втором этаже, я начал корить себя: зачем мне понадобилось приводить Эмму в такую ярость? Прежде я считал ее лгуньей, но не помешанной. Однако ее бурная реакция доказывала, что она верит в собственные бредни. И вот теперь, по моей вине, страдает больше, чем прежде. Как же быть?

Герда наведалась ко мне под тем предлогом, что хочет подать чай; на самом деле ей ужасно хотелось разузнать подробности сцены, которую она застала лишь в конце.

– Что ты ей наговорил? Она прямо вся кипит от злости.

– Я сказал, что не очень-то верю ее вчерашнему рассказу…

– Ах вон как… ну тогда понятно…

– И еще я добавил, что эта история меня увлекла и не важно, если она ее придумала. За это она меня и ударила!

– Ой-ой-ой!

– Я даже не подозревал, что она так искренне верит в свои измышления. Это уже за гранью душевного равновесия. Мне казалось, что она либо лгунья, либо мифоманка; я и предположить не мог, что она…

– Сумасшедшая?

– Ну, это слишком сильно…

– Не хочу тебя огорчать, месье, но ты должен понять, что у тети Эммы и впрямь с головой не все в порядке. Вот ты сам пишешь романы, – разве ты думаешь, что там все правда? Нет, не думаешь! Поэтому я и говорю, что тетя моя свихнулась. Да что там, об этом вся наша родня знает… Дядя Ян всегда это говорил. И тетя Эльетта тоже!

Я умолк. Мне было тягостно признавать правоту этой неотесанной бабы: когда здравомыслие вещает устами такой вот крутолобой коровы в кошмарном цветастом платье и желтых резиновых перчатках, с корявой речью и бедным словарным запасом, оно меня только отвращает. Тем не менее я был вынужден согласиться с ее диагнозом: Эмма Ван А. покинула мир реальности ради мира химер, даже не осознав, насколько безвозвратно она в него ушла.

Герда отправилась на кухню готовить обед.

Меня же по-прежнему терзали угрызения совести. Остаться при своем мнении или успокоить Эмму? Нет, не мог я причинить горе этой женщине. Лучше уж было солгать ей, чем оскорбить недоверием.

В семь часов вечера, дождавшись ухода Герды, я спустился в гостиную.

В тусклом свете угасавшего дня, посреди библиотеки, погруженной в полумрак, она сидела на своем обычном месте; глаза ее были красны от слез. Я медленно подошел.

– Мадам Ван А., – мои слова затерялись в мертвой тишине комнаты, – вы позволите мне сесть?

Полное отсутствие реакции. Мне почудилось, будто я стал невидимым и неслышимым.

Она не удостоила меня ни словом, ни взглядом, однако по тому, как судорожно сжимались ее губы, как упрямо она смотрела в сторону, я чувствовал, что она знает о моем присутствии и что оно ей неприятно.

Нужно было как-то выйти из этого положения, и я решился на вдохновенную импровизацию:

– Мадам Ван А., я крайне огорчен недавним инцидентом и считаю себя полностью виноватым в нем. Сам не знаю, что на меня нашло. Скорее всего, это была зависть. Да, несомненно, зависть. Ваше прошлое так ослепительно прекрасно, что мне захотелось доказать его нереальность, доказать, что вы его придумали. Поймите: простым людям, таким как я, трудно смириться с тем, что на свете бывают столь… необычные вещи. Примите мои извинения. Меня попросту обуял дух противоречия. Мне захотелось растоптать ваше счастье, объявив, что оно выдумано. Вы слышите меня?

Она повернула ко мне голову, и ее лицо медленно озарилось торжествующей улыбкой.

– Вы позавидовали? Правда позавидовали?

– Правда. Да и кто бы не позавидовал, слушая ваш рассказ…

– Об этом я не подумала.

И она взглянула на меня с искренней симпатией. Я решил упрочить атмосферу доверия, возникшего между нами.

– Не сомневаюсь, что именно поэтому вы никого не посвящали до сих пор в свою тайну: вы хотели избавить себя от злобных завистников.

– Нет. Меня удерживало только одно – данная клятва. И еще боязнь, что меня сочтут сумасшедшей.

– Сумасшедшей? Но отчего же?

– На земле есть множество несчастных, которые ведут такое жалкое, унылое существование, что начинают фантазировать и в результате искренне верят в собственные бредни. Впрочем, я их хорошо понимаю.

Загадочная власть слов… Они точно птицы – садятся на ветку дерева, которое даже не замечает их. Вот так и Эмма Ван А. изобразила свой случай, даже не осознав, что приписывает другим «несчастным» собственную болезнь.

Я почувствовал, что она утешилась. И, как ни странно, на меня тоже снизошел душевный покой.

Вот так, в тишине, я и покинул Эмму Ван А.

На следующее утро, в половине девятого, меня разбудили вопли Герды: она обнаружила свою тетку мертвой в постели.

Санитары, врач, сирены, звонки полицейских, хлопающие двери, суета и гвалт весь день напролет напоминали нам о том, что мы увидели, войдя в ее спальню: Эмма Ван А. скончалась от очередного сердечного приступа.

Герда оказалась на высоте положения: печаль не помешала ей сделать все необходимое, заняться организацией похорон и при этом еще спросить меня, не собираюсь ли я сократить срок пребывания на вилле, – ведь я уплатил вперед за две недели. Я ответил, что остаюсь, и она поблагодарила меня от себя и от имени тетки так горячо, словно я оказал им большую милость, тогда как мне попросту некуда было деваться.

Эмму Ван А. обмыли, загримировали и уложили на кровать в ожидании доставки гроба.

А я продолжал ходить на прогулки, которые приносили мне непонятное утешение.

Теперь от моря, окутанного серой дымкой, веяло сдержанной печалью. Я приехал в Остенде, желая излечиться от любовной раны, воображая этот город нежным, ностальгическим, размытым – эдаким туманным приютом, в недрах которого хотел укрыть свое горе. Как же я ошибся! Остенде вовсе не был туманным – во всяком случае, не более туманным, чем, например, поэзия, – и все же я здесь исцелился. Эмма Ван А. одарила меня бурными чувствами и на свой причудливый манер вернула к жизни.

И я наслаждался, как незаслуженной привилегией, этими последними днями на вилле «Цирцея», где ее дух еще витал надо мной и Гердой.

В пять часов племянница принесла мне чай, недовольно бурча:

– Меня нотариус вызывал, сообщил, что у него есть тетино распоряжение относительно похорон: напечатать извещения о смерти в двух бельгийских ежедневных газетах, в двух нидерландских, в двух датских и в двух английских. Нет, она и впрямь была чокнутая!

– Вы сделали это?

– Да нотариус сам уже все сделал.

– А кто наследник?

– Я. Она мне давно уж обещала все оставить, я про это знала. Да, вот еще что: она велела, чтобы гроб стоял в доме трое суток – ну, оно так и положено, – зато есть другое, совсем уж диковинное желание: чтоб вместе с ней похоронили перчатку.

Я вздрогнул. Герда продолжала, закатив глаза в потолок:

– И эта перчатка вроде бы лежит в ящичке красного дерева в углу ее гардероба.

Я-то знал, о какой перчатке идет речь, но не захотел лишний раз порочить Эмму перед племянницей, повторяя ее измышления.

Спустя несколько минут Герда вернулась, опасливо держа перед собой открытую шкатулку и подозрительно изучая ее содержимое.

– Глянь-ка, перчатка-то мужская, верно?

– Да.

Племянница плюхнулась на стул и трудно задумалась, – это занятие было ей явно не под силу.

– Значит, выходит, у нее все-таки был мужчина?

– Перчатка мужчины, – мягко возразил я.

Она улыбнулась, поняв смысл моих слов.

– Ага, ясное дело.

– Какая-нибудь невинная встреча на балу. А все остальное она придумала. Незнакомый красавец, у которого она ее стянула, так никогда и не узнал, что произошло… Вот как я думаю, Герда.

– Да и я то же самое.

Подняв голову, я снял с полки томик, стоявший на самом виду.

– И мне нетрудно угадать, что за книга подсказала ей этот сюжет.

Я открыл изящное издание «Сказок» Перро и отыскал нужную страницу.

– «Золушка»! Она оставляет туфельку на лестнице, убегая с бала. Принц поднимает туфельку и пытается отыскать ее владелицу.

Я взял в руки перчатку.

– Вот она – перчатка принца, которая вполне стоит Золушкиной туфельки.

– Бедная моя тетя! Не удивляюсь, что она вычитывала свои любовные романы в сказках. Судьба обошлась с ней слишком круто, верно я говорю? Тетя Эмма была мало что калекой, она к настоящей жизни была не приспособлена. Только и умела, что мечтать.

Я молча кивнул.

– Ну ладно, посмеялись, и будет, – решительно сказала Герда. – Я уважу тетину последнюю волю. Откуда бы ни взялась эта перчатка, я положу ее в гроб.

– Я помогу вам.

Мы вошли в комнату умершей, где царила торжественная тишина, и должен признаться, что был искренне растроган, вкладывая эту перчатку – именно потому, что видел в ней воплощение грез, – в руки старой женщины, сложенные на груди, на сердце, которое жило только мечтами.

На третий день мы все – Герда, ее муж, дети и я – вошли в комнату, где покоилась Эмма Ван А., чтобы отдать ей последние почести, а затем, в ожидании похоронного катафалка, сели играть в карты Таро.