Записные книжки - Сомерсет Моэм

Зачитывая с аналоя отрывки из Библии, которые ему самому представлялись вымыслом, лишенным всякой достоверности в глазах любого здравомыслящего человека, он понимал, что если одна часть его паствы воспринимает их буквально, то для другой их несостоятельность очевидна. Порою, чувствуя шаткость своих позиций, он терзался сомнениями, однако мысленно лишь пожимал плечами. «В конце концов, — говаривал он, — уже и то хорошо, что темные люди в это верят. А подрывать людскую веру очень опасно». Иной раз, впрочем, он отваживался поручать викарию прочитать с аналоя то, чего сам не в силах был произнести вслух. Викариев он выбирал поглупее.

Когда ему случалось вспылить, он называл это праведным гневом; а когда кто-нибудь совершал поступок, который ему не нравился, он называл свои чувства благородным негодованием.

Стиль Мэтью Арнольда. Превосходный способ облекать мысли в слова. Ясный, простой и точный. Он напоминает чистую, плавно текущую реку, пожалуй, чуть слишком спокойную. Подобно платью хорошо одетого человека, которое не бросается в глаза, но неизменно радует случайный внимательный взгляд, стиль Арнольда безупречен. В нем нет ни малейшей навязчивости, ничто — ни яркий оборот, ни броский эпитет — не отвлекает внимание от сути; однако, вчитавшись, замечаешь продуманную стройность фраз, гармоничный, изящный, элегантный ритм этой прозы. Начинаешь ценить меткость выражений и невольно дивишься тому, что столь сильное впечатление создается самыми простыми безыскусными словами. Арнольд умеет облагородить все, чего бы ни коснулся. Его стиль напоминает просвещенную пожилую даму особо тонкого воспитания, во многом позабывшую волнения бурной молодости, но обладающую изысканными манерами, свойственными давно минувшим временам; впрочем, ее живость и чувство юмора не позволяют и предположить, что она принадлежит к уходящему поколению. Однако столь пригодный для выражения иронической или остроумной мысли, равно как и для неспешного изложения, столь уместный, когда нужно подчеркнуть неубедительность какого-либо довода, стиль этот предъявляет высочайшие требования к содержательной стороне. Он безжалостно выявляет логическую несостоятельность или банальность суждений; в таких случаях убийственная скудость средств просто обескураживает. Это, скорее, метод, нежели искусство. Я, как едва ли кто другой, понимаю, сколько нужно было положить сил, чтобы добиться этого сладкозвучного холодного блеска. Мысль о том, что простота слога приходит к писателю позже всех других литературных достоинств, давно стала общим местом, и порою в трудах Мэтью Арнольда улавливаешь признаки постоянных усилий и тех ограничений, которые он добровольно наложил на себя, чтобы избранная им манера письма вошла в привычку. Ничуть не желая умалить его заслуги, я, однако, не могу отделаться от мысли, что в результате неустанных стараний Арнольд по существу довел свое письмо до автоматизма. Чего Патер, как известно, не допускал никогда: совершенно очевидно, что колоритность, богатство метафор и других образных средств, придававших его слогу выразительность, требовали неустанной работы фантазии. Именно этого и не достает стилю Арнольда; словарь его беден, одни и те же обороты повторяются вновь и вновь; простота, к которой он так стремился, едва ли оставляла простор воображению. О чем бы он ни писал, стиль его неизменен. Видимо, именно за это, а также за чрезмерное следование классическим канонам его и упрекают в стилистической безликости. На мой же взгляд, его слог отражает личность Арнольда ничуть не менее, чем стиль Патера или Кар-лейля — личность каждого из этих писателей. В самом деле, слог Арнольда ярко выявляет его натуру, немного женственную, обидчивую и холодную, с некоторой склонностью к поучениям, но одновременно наделенную удивительным изяществом, живым умом и безупречно тонким вкусом.

Я рад, что не верю в Бога. При виде страданий и жестокости, которыми полон мир, эта вера кажется мне крайне постыдной.

Вот интересный вопрос: не пагубна ли для рода человеческого чрезмерная цивилизованность? В древности за высоким уровнем культуры неизменно следовало вырождение; история античности есть история упадка и гибели одного великого народа за другим. Объясняется это, видимо, тем, что, достигнув определенного уровня культуры, страна оказывается нежизнеспособной; ее завоевывают другие народы, более выносливые и отважные, не достигшие столь высокой стадии развития. Подобно Греции, разрушенной варварской мощью Рима, высокоцивилизованная культурная Франция, утонченная и чувственная, была повержена грубой и жестокой Германией. Филистер одерживает верх над художником, человека культурного вытесняет хам. Напрашивается вывод, что примитивный вкус и отсутствие изящества являются скорее преимуществами, нежели недостатками.

Ныне канадцы, австралийцы и новозеландцы обладают тем же превосходством над англичанами, каким прежде, по мнению многих, долгое время обладали шотландцы, Выросшие в суровых условиях, в которых естественный отбор играет более заметную роль, они лучше приспособлены к борьбе за существование, чем представители многовековой цивилизации. Они не пытаются разгадать законы существования, их более грубые инстинкты значительно сильнее наших; уступая нам в цивилизованности, менее заботясь о жизненных благах, они куда крепче нас. Их мораль, их мировоззрение нацелены (бессознательно, разумеется) на благо всего народа, а не отдельной личности; из их среды редко выходят выдающиеся люди, зато их национальный характер более определенный и выразительный.

В конечном итоге, единственный способ улучшения расы — естественный отбор; происходит он только путем отсева нежизнеспособных. А все усилия продлить им существование — давая образование слепым и глухонемым, заботясь о людях с тяжелыми врожденными заболеваниями, о преступниках и алкоголиках — приведут лишь к вырождению народа.

В конце концов разум неизбежно встанет на сторону естественного отбора. И хотя рассудочному эгоизму противостоит опирающийся на религиозные догмы альтруизм, история эволюции свидетельствует, что в конечном итоге развитие вида обеспечивается лишь превосходством отдельной особи; и нелепо полагать, что в человеческом обществе дело обстоит иначе.

Положительные свойства человека возникли на основе инстинктов; черты, присущие данному племени, искони возводились в ранг добродетелей. Подобно тому как идеалом красоты для любого племени становится типичная для его членов, только особенно ярко выраженная внешность, так и проявления собственных инстинктов считаются в нем похвальными.

Все эти усилия естественного отбора, к чему они? В чем смысл бурной деятельности общества, кроме как помочь ничтожным созданиям прокормиться и обзавестись потомством?

Этические нормы столь же преходящи, что и все прочее в нашем мире. Добродетельными являются лишь те поступки, которые более всего отвечают данным обстоятельствам; очень возможно, что в результате дальнейшего развития человечества нынешний нравственный идеал будет развенчан и наши представления о добродетели будут отвергнуты. Поражение или победа в борьбе за существование — вот единственный нравственный критерий. Хорошо то, что выживает.

Мораль — это оружие, которым в борьбе за существование пользуется общество, вступая в отношения с индивидом. Общество вознаграждает те поступки и одобряет те качества, которые необходимы для его собственного выживания. С помощью морали оно убеждает человека, что все полезное для общества полезно и для него.

У некоторых людей до того плохо развито чувство юмора, что они до сих пор злятся на Коперника, лишившего их центрального места во Вселенной. Они воспринимают как личную обиду тот факт, что не могут более считать себя осью, на которой вращается мироздание.

Приложим, интереса ради, идею Канта о самоцели к понятиям истины, красоты и добра; чем можно возразить на нехитрое замечание о том, что истина, красота и добро едва ли более долговечны, чем полевые цветы? Даже за тот короткий период человеческой истории, которому есть документальные свидетельства, содержание этих понятий сильно изменилось. Зачем же тогда самоуверенно утверждать, что нынешние представления о них непреложны? И можно ли в таком случае считать самоцелью нечто в высшей степени относительное? Прежде чем рассуждать о самоцели, объясните нам, что такое Абсолют.

Сейчас принято презирать вкус к еде и гастрономические удовольствия; на самом же деле вкусовое восприятие важнее эстетического инстинкта. Человеку легче прожить без эстетического чувства, чем без вкусовых ощущений. Если, как подсказывает разум, расставить разнообразные физические способности человека в порядке их значимости для его выживания, важнейшими наряду с половыми органами окажутся органы пищеварения.