Тюрьма (The Prison House) - Джон Кинг

Одноногий уличный боец смотрит на Великана, с удивлением думая, что тот пошел поссать, решает, что это наверное естественная реакция, вызванная его размерами, и боец оборачивается, чтобы посмотреть на ход потасовки, драка медленно затихает, а одноногий оценивает их бойцовские качества, и когда прекращаются пинки, увы, сказывается нехватка углеводов, он нахмуривается. Экстремисты уже у двери, катятся по полу; и тут появляются два надзирателя, они рассержены; на этот шум им пришлось бежать через двор, три шлепка дубинками – и Джордж с фашистом разняты, разведены по противоположным углам, парочка непослушных школьников, которых учат дисциплине. Надзиратели цедят сквозь зубы приказы и уходят, заключенные остаются там же, где и были, усталые, растирают кровоподтеки. Булочник вспоминает о чем-то и вскакивает с кровати, он внезапно смущен своей наготой, он идет к картонному шкафу и вытаскивает рабочие штаны и трикотажную футболку.

Парень из Тупело, беззаботный мистер Пресли, задает вопрос, Франко возвращается к шахматам, пытается спасти короля. Элвис замечает мой взгляд, щурится и орет, какого хуя мы оказались здесь, мой добрый друг, чего такого ужасного ты совершил, чтобы заслужить такое наказание? Я смеюсь, вздрагиваю, паникую, пытаюсь понять, что он имеет в виду, что он знает, пронаблюдав за мной все эти месяцы; скоро уже круглая дата, слишком много она значит для меня, а я -преследуемый человек, я подвержен смене настроения и сильно бухаю, знакомый голос приказывает мне бежать, уебывать из «Доджа», вернуться на дорогу и снова жить, через два дня мой паром направляется к северным странам, лишенный возможности увидеть полуночное солнце. И я думаю о Рамоне, что она делает сейчас? Сладкая Рамона, ее жизнь – музыка, от тяжелого вокала Брайана Хейтера до маниакальных барабанов мистера Эссо, маленькая сладкая Рамона в своей футболке с надписью «Джо был панком», и ее иссиня-черные волосы она остается безразличной к тому, что Мудила подъебыает, орет и пытается поставить меня на место, уходит и дает пинка хихикающему яппи, совсем ебанулся, а она уходит. Король рок-н-ролла улыбается, нахмуривается, кивает и мотает головой во все стороны, а я заикаюсь, не зная, думаю ли я все это про себя или вслух и громко, клопы кусаются, москиты кружатся, а этот чужак оставляет паром и идет в скандинавский город; он сбился с пути, начертанном на страницах «National Geographic», это мультяшные рисунки из моей любимой сказки на ночь, фантастические миры, в которых добро побеждает зло, никогда не проигрывая; и я путешествую налегке, я помню время, когда я был подростком-беглецом, сбежал в одной куртке «Харрингтон», просто чтоб не замерзнуть, ботинки «Конверс» промокли от дождя, скоро Рождество, падает снег, да и хуй с ними, с воспоминаниями; это совсем другое, это скорее объятия сна, чем встряски кошмаров, любая дрянь вырастает до неизмеримых масштабов, а мой дух блуждает по темным улицам; я останавливаюсь в пустом баре, чтобы выпить одно холодное пиво и съесть шикарный сэндвич; я устал после путешествия, но я плачу бармену и продолжаю свой путь, прибываю на станцию в тот момент, когда локомотив вот-вот тронется; но удача мне не изменяет, вагон почти пустой, полно свободных мест, я сажусь у окна, мы едем на север, в сторону Лапландии; и вид мифической громады фьордов, холмов, заснеженных вершин, огромных бесконечных сосновых лесов, которые, кажется, будут тянуться нескончаемо; и вот мы останавливаемся на дальней станции, а на платформе стоят дровосеки, веселые светловолосые гиганты с золотыми топорами, а машинист этого Кэннонболл Экспресса* мог быть мистером Вуди Гатри** собственной персоной, но на самом-то деле с меня хватит и сказочных дровосеков, и солнце никогда не сядет, и свет никогда не погаснет; и я изумлен, потому что мы едем уже много часов, а вот и конец моего путешествия, я сошел на другой станции; солнечное тепло согревает меня, я иду по пыльной тропке к виднеющемуся вдалеке лесу, комары кусаются, а стрекоза шелестит крылышками, она размером с летучую мышь, но нет темноты, нет ночи; и я не боюсь вампиров, и здесь не водятся мартышки-гоблины, и наконец я уже на опушке леса; и сосны так сильно пахнут, этот запах вот-вот превратится в патоку, а дорога ведет к холмам, и я иду в тени, карабкаюсь, обливаюсь потом, я устал после долгого переезда, икры ноют; тропинка вьется, поворачивает, пыль вздымается из-под подошв, мелкие камешки жалят лодыжки; я останавливаюсь, вслушиваюсь в шуршание папоротника, вспоминаю страшные истории, но нет звуков, нет ни воробьев, ни дроздов, и ветки не хрустят, никакого движения; и я продолжаю свой путь, наконец я добрел до низины, пчелы и бабочки усердно собирают пыльцу, в этом тихом земном раю они в безопасности, я обхожу лужайку по кромке, как будто стараюсь ничего не потревожить, не оставить никаких оледов своим преследователям, охотникам за удовольствиями; они хотят пристрелить меня, но мир спокоен, должно быть, уже за полночь; я не знаю, сколько времени, у меня нет часов, и в любом случае это неважно, по крайней мере, не в этом зачарованном лесу.

* «Кэннонболл» («Снаряд») Экспресс г. Мемфис, шт. Теннесси, – г. Кантон, шт. Миссисипи, который водил легендарный машинист К. Джоунз [Casey Jones] в начале XX века. Кейси Джонс, (1864-1900) Герой американского песенного фольклора, легендарный машинист железной дороги «Иллинойс сеитрал» [Illinois Central]. Стал известен благодаря обстоятельствам своей гибели (хотя и не подтвержденным документально). 29 апреля 1900 привел поезд «Кэннонболл экспресс» [Cannonball Express] па станцию Мемфис, шт. Теннесси, и, по наиболее распространенной версии, вызвался вести его дальше вместо заболевшего сменщика. Пытаясь нагнать упущенное время, увеличил скорость. Заметив стоящий па путях товарный состав, он приказал помощнику прыгать, а сам, пытаясь тормозить, погиб при столкновении. Песня «Кейси Джонс» [«CaseyJones»], написанная его другом У. Содерсом [Sauders, Wallace], приобрела широкую известность в стране, а его имя стало символом отваги и героизма.

** Американская фолк-легепда.

На той стороне лужайки виден слабый след тропинки, она ведет обратно в чащу, должно быть, эту тропинку протоптали кролики – или лисы; и я иду по ней, все больше углубляюсь в сосновые заросли, продираюсь сквозь папоротник и сбиваю шишки, отрываю колючки с одежды; и я очень счастлив, я вижу свет впереди и быстро добираюсь до маленькой полянки; роскошный матрас из мириад сосновых иголок; я расстилаю свой спальный мешок, интересно, в какой момент заросли деревьев становятся лесом; я играю в Робин Гуда, я хочу, чтобы Рамона была здесь, но ей никогда не нравилось быть Девицей Марианной; она говорила, что это детская игра, но все равно это было в шутку, только ради смеха, просто роман о хорошем преступнике, прячущемся в лесу, но мы ведь были детьми, а я в сердцевине этого старого леса, прямо как в той книге; и там живет тролль, он скорее хороший, чем плохой, а мама говорит, что если кто-то очень плохой, то я должен представить, что на самом деле он очень-очень хороший, в этом хитрость игры; люди не ожидают этого и не могут понять; и вот я плыву на грани бессознательности, а на площадке сидит бродяга, а детишкам надо держаться подальше от качелей, а у него нет дома, он давно не принимал душ, а в моей истории есть кролик с крыльями и, наверное, лиса; она смотрит на братца-кролика, и ей не хочется обглодать мясо с его костей. В этом лесу нет чудовищ. Нет ведьм, пожирающих братцев и сестриц. Нет шансов, что монстр будет прятаться под моей кроватью. Я думаю о маме и Нане, и мне хочется, чтобы они гордились мной, потому что я сумел осуществить мечту детства; я гоню крамольную мысль, что это было по-детски, что это не важно, на самом деле – важно, важнее всего на свете, когда мне было от роду три или четыре года, я поклялся, что отправлюсь в нее; а вот теперь я в Лапландии, в лесу из своей книжки, сижу на вершине мира, и вот я мгновенно засыпаю, и мне не снятся ни убийцы-дровосеки, ни тролли, а когда я просыпаюсь, то мне интересно, видят ли меня сейчас мои предки; и я покидаю лес, я иду к бесплодной равнине, и вот я вижу огни на небе, и дует бриз; и я надолго останусь здесь, я изумлен этим небесным действом, оно в миллион раз прекрасней, чем то, что механические люди создают на своих компьютерах и виртуальных трассах, и эта картина такая отчетливая и пронзительная, и я задумываюсь о Боге.

Я пытаюсь вспомнить, как долго я нахожусь в этом заброшенном месте, может, два или три дня; я чувствую приступ голода, от него могут начаться галлюцинации, а ученые говорят, что в таком состоянии можно увидеть Христа; это отрицание материальных ценностей, а Элвис выбирает другой путь, он погрузится в земные щедроты, пока не налопается ими под завязку, но это всего лишь механика, этикет механических людей. Мы можем создавать видения и голоса, но мы должны следовать правилам и знать, что хорошо и что плохо, подбирать, выбирать и проверять, что сделали правильный выбор. Голод сдавливает мой желудок, и я выбираюсь из спального мешка и сажусь на корточки у овражка, и из меня выходит страх; может, жизнь – это действительно круг, и где-то встречаются рай и ад, где-то есть граница добра и зла, и так хорошо, что ее невозможно увидеть; но мне хочется покрасоваться перед этим бывалым и мудрым путешественником, которого я уважительно называю мистер Пресли; я даю ему правильный ответ, хотя и не слышал его вопроса, до меня доходит, что я слегка не в себе; а он фокусируется на шахматной доске, а может, я и не говорил с ним, я рад, что не рассказал ничего про тот лес, я выбалтываю свои секреты, как плаксивый ребенок; и я хотел бы рассказать ему обо всех тех странах, в которых я побывал, о том, какое я пил пиво и с какими знакомился людьми, что я ел и какую музыку слушал, и обо всем, чему научился, но вместо этого я держу свой рот на замке.