Любовь к электричеству: Повесть о Леониде Красине - Василий Аксенов

Митя лихорадочно запыхтел папиросой.

– Раза два или три ходил в «Ад», Виктор Николаевич, в общество «Солнце и мы». Увлекся.

– В общем, эту муть из головы выброси, – приказал Горизонтов. – У нас своя теория есть, и притом научная.

– Литературки не хватает, – сказал Митя. – Забросили вы меня, Виктор Николаевич, и вот результат – теоретически отстал я.

– Ладно, Митяй, литературы я тебе добавлю. Пошли. Вздувай-ка лампу! Начнем.

…Горизонтов положил на стол тяжелый предмет, завернутый в тряпку, оглядел присутствующих и тихим, серьезным голосом заговорил:

– Товарищи! Революционные события нарастают по всей стране. Социал-демократия в самое ближайшее время должна выработать свою тактику. Сейчас большинство комитетов стоит за точку зрения товарища Ленина о созыве Третьего съезда. Скоро ЦК будет решать этот вопрос. Пока что нам переданы указания об организации сил самообороны на предприятиях и в учебных заведениях. Возможны стычки с полицией и черной сотней. Это указание идет от Никитича. Так что сегодня мы с вами будем не книжки читать, а заниматься кое-чем посущественней.

Он улыбнулся широко и с веселым коварством, развернул тряпицу, и все увидели черный револьвер с длинной гнутой рукояткой.

– Кто знаком с этой штукой? – спросил Горизонтов. – Кроме Петунина, конечно. – Он погрозил кулаком в угол, где съежился Митя. Никто не ответил. Рабочие, как завороженные, смотрели на оружие.

– Револьвер системы «Смит и Вессон», – сказал Горизонтов.

– Это, конечно, не «кольт», который у меня был в Ванкувере, но все же…

Глухая февральская ночь 1905 года. Тревога, бессонница…

– Почему ты не спишь, Леонид?

– Теперь уже бесполезно спать. Я выезжаю поездом в 6.15. Завтра утром заседание ЦК…

– Знаешь, мне что-то тревожно. Сегодня на улице полковник Владимирский так посмотрел на меня! Он подозревает…

– Бог с ним, с Владимирским, и всеми местными жандармами. Мне кажется, Люба, что мы не заживемся в Орехове.

– Тебе кажется, или?..

– Я почти уверен. Ты должна быть готовой ко всему. Что-то близится очень серьезное…

– У меня тоже такое чувство. Должно быть, скоро грянет революция…

– Да-да-да, в этом уже нет сомнений, идет девятый вал. Но поверишь ли, Люба, меня порой охватывает оторопь, я спрашиваю себя каждую минуту – готов ли? А тебе не страшно за девочек, за себя?..

– Конечно, страшно, но… но ведь это то, о чем мы мечтали в юности как о несбыточном торжестве.

В тишине слышались лишь вой ветра да далекие гудки маневрового паровоза.

– Теперь прощайте, машины, генераторы, батареи. Скоро мне придется иметь дело с электричеством другого рода.

– Знаешь, Леонид, когда ты занят своими машинами, мне становится покойно и прекрасно и, представь, немного горько: ну, вот и все, думаю я. Когда ты уезжаешь по другим своим делам, мне страшно, тревожно и радостно, как в юности… как будто мы еще там, над Волгой, на откосе…

Она села на кровати и завернулась в одеяло. Блестели только огромные глаза, в полумраке она казалась совсем девочкой, той, из Нижнего Новгорода…

Кремовый ночничок с просвечивающим купидоном, халат с кистями… Он отогнул тяжелую штору. Внизу под слабым фонарем по брусчатке мела поземка.

…Зубатов безусловно одаренный человек, но чего ждать от господина Лопухина, нынешнего директора департамента полиции? Зубатов – зубы, это неплохо… Лопухин – лопух, это постыдно… Лопух и зубы – очень прямолинейно, здесь нужен человек с фамилией типа Ехно-Егерн… Ехно-Егерн – как прекрасно и непонятно… Ехно – отвлекающий, теплый, слегка пахучий, но на мягких лапах, и – Егерн! – удар по темени…

Голова сидящего за огромным столом подполковника Егерна упала на грудь, и тут же подполковник подскочил, встряхнулся – фу, черт, засыпаю уже на ходу… как старик… Выбрался из-за стола и пружинисто зашагал по полутемному очень большому кабинету, всунул в глазницу монокль, взглянул в окно на застывшие в морозной ночи подстриженные липы…

«Но граф Витте, умница, как мог он позволить эту бездарную живодерню? Неужели он не понимал, что это только приблизит революцию?..»

В дверях вырос дежурный офицер. В руках у него был большой сверток.

– Разрешите доложить, господин подполковник, за вами прибыли. Здесь партикулярное платье…

– Вы чего смеетесь, Игнатьев?

– Смешное сообщение набираю, господин метранпаж!

– Покажите!

– Извольте!

«Вчера около часу дня провалился Египетский мост через Фонтанку при переходе через него эскадрона лейб-гвардии конногренадерского полка. Есть пострадавшие».

– Что же тут смешного, Игнатьев?

– Очень смешно, господин метранпаж.

– Ровно ничего тут смешного нет, господин Игнатьев. Сообщение, наоборот, скорее печальное. Провалился мост, люди и лошади были испуганы, есть травмы…

– Все понимаю, господин метранпаж. Тут плакать надо, а мне смешно.

– Вы в церковь ходите, Игнатьев?

– Нет, господин метранпаж, я дома молюсь.

Пожимая плечами, метранпаж «Биржевых ведомостей» отошел от наборщика. Бессмысленный этот разговор застрял за воротником, словно волосы после стрижки. Ротационные машины в подвале стучали среди ночи, как копыта кавалерийского эскадрона. Чушь какая-то!

– Нам, Павел, встречаться больше не нужно… – проговорила Надя.

– Но почему, Надя? Почему? – Павел приподнялся на локте. – Почему мы не можем любить друг друга? Жениться, конечно, сейчас глупо, но почему…

– Как жаден ты до жизни, Павел, – глухо сказала Надя.

– Ну конечно! Почему же нет?

– Потому что чем-то надо жертвовать.

– Ты знаешь, что я готов пожертвовать всем и пожертвую, когда будет нужно.

– Даже мной?

– Даже тобой. Ты знаешь…

– И я тоже, милый мой…

– Я знаю, Надя…

– Ну, вот и расстанемся…

– Зачем же сейчас нам расставаться?

Она рассмеялась.

– Все-таки немецкий здравый смысл где-то в закоулке мозга притаился у тебя, майн либер Пауль. – Она вдруг оборвала смех и сказала неожиданно: – Ты знаешь, что твой брат любит меня?

– Коля? Что за вздор!

Надя усмехнулась.

– Вот он ради меня пожертвует всем на свете, он одержим любовью…

– Ты меня удивила, – довольно спокойно сказал Павел. – Но я ведь не виноват, что ты полюбила меня, а не его…

Она смотрела на пушистые ветви елей, сверху облитые лунным светом.

Городовой Ферапонтыч, словно лошадь, обладал способностью спать стоя. Больше того, он любил спать стоя. Любил войти с мороза в фатеру и, не снимая шинелки, при шашке, нагане и свистке, тут же посередь комнаты заснуть.

Супруга знала эту его особенность и хоть перед соседями стыдилась, но уважала.

Вот и в эту ночь Ферапонтыч посвистывал носом, стоя посередь низкой горницы уже чуть не второй час. Обледенелость стаяла, и под Ферапонтычем натекло. Видел он самый настоящий ужжастный сон, отгадки которому ни у какой гадалки, ни даже в соннике сестриц Фурьевых не найдешь.

Кучерявый скубент, похожий на того, чугунного, с Тверского бульвара, сымал с него портупей. Сымаешь так сымай, а бонбу в карман мне не суй, там у меня стакана два тыквенных семечек еще осталось. И щакотки я не переношу, все это знают в околотке, включая супругу Серафиму Лукиничну, в девичестве Прыскину, статс-даму свиты ея величества флигель-горнист. Сымает, все сымает с меня, благородный и уважаемый скубент. Усе уже снял с меня, пузо волосатое аж до колен отвисло, а он все бонбу мне в карман – под кожу, что ли? – сует, и зачем? Конечно, они ученые, им видней, а только ежели шарахнет – куды ж мне грыжу-то мою девать?

Супруга Серафима Лукинична, в девичестве Прыскина, с привычным страхом и уважением смотрела на свистящую, охающую, булькающую статую мужа.

– Танюшка, ты опять босиком шлепаешь? Опять секретничать?

– Лиза, сознайся, ты влюблена в Горизонтова! Верно?

– Как тебе не стыдно, Татьяна, говорить о таких легкомысленных вещах в такой ответственный момент!

– Я знаю-знаю, я все вижу! Вижу, как ты на него смотришь. Ты так на него смотришь из-за плеча, что у меня мурашки по спине пробегают.

– Танька!

– Конечно, Витька – такой красавец… а в тебя Илюша влюблен!

– Вот это уже ближе к истине…

– А Надя любит Павла, а Коля любит Надю, – быстро пробормотала Таня. Она сидела у Лизы в ногах, коленки ее были обтянуты ночной рубашкой.

– А ты? – Лиза быстро схватила сестру за пятку. – А ты кого любишь, козленок?

Таня вдруг ответила серьезно и с полной готовностью:

– Я люблю Николая Евгеньевича Буренина.

Лиза изумленно вскрикнула, села в постели и уставилась на Таню. Та вдруг уронила голову в колени, всхлипнула.

– …и Рахманинова. А еще молодого поэта Блока.

Старшая сестра рассмеялась.

…Ночи этой не было конца…

Унылая набережная Обводного канала была пустынна, когда Ехно-Егерн в закрытой коляске подъехал к дверям дешевых «меблирашек», где в третьем этаже угол одного окна был слабо освещен зеленым.