Старая крепость (роман). Книга третья "Город у моря" - Владимир Беляев

Веселый, чувствуя, как огромная тяжесть свалилась с моих плеч, довольный за наших фабзавучников, я перешел улицу и без всякой цели направился в пустой, покрытый талым снегом парк.

Сероватый и жидкий, как кисель, последний снег этой зимы разъезжался под ногами. Уж кое-где на бугорках чернели проталины мокрой земли, покрытой увядшими прошлогодними листьями и мерзлой травой. Хорошо было в это солнечное утро в пустынном парке, куда еще никто не ходил, только я один, чудак, забрел на радостях!

Обернулся. Увидел сквозь голые деревья знакомый силуэт высокого дома. Почудилось, что за широким окном стоит, жмурясь от солнца, первый секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Украины и, приветливо улыбаясь, машет мне рукой.

От радости я топнул ногой так, что проломил крепкий, затверделый наст на тропинке, и нога по щиколотку ушла в снег. Стоя так, я прислушался. Далеко звенели трамваи, каркая, суетились на березах вороны, крякнул клаксоном, словно утка, грузовик на соседней улице, но все эти звуки заглушал стук моего сердца.

Шла весна, теплее грело раннее солнце, и в это весеннее утро я совсем позабыл, что нахожусь в большом и незнакомом еще городе…

ПРИ СВЕТЕ ФАКЕЛОВ

Весенний ветер раздувает факелы. Они горят, раскачиваясь на деревянных палках.

Хвостатые языки копоти завиваются над головами комсомольцев, шагающих строем по дороге.

Эта каменистая дорога ведет от вокзала в город. По бокам, за канавами, наполненными талой водой, тянутся черные голые огороды.

Удивительно, как быстро сошел снег, пока я ездил в Харьков! Должно быть, лишь далеко за городом, в глубоких приднестровских оврагах, у самой границы, сохранились еще его грязные последние сугробы.

Впереди колонны мелькает надуваемое ветром тугое полотнище.

Комсомольцы четко отбивают шаг на булыжниках. Из первых рядов доносится звонкий голос запевалы:

В вихре ОктябряРодилася ратьЮных, смелых, дерзких комсомольцев.Ринулись в бойС верой святой,Запевая под октябрьским солнцем…

Чистый, весенний воздух помогает петь. Пою и я, зажимая под мышкой портфель, снова завернутый в газету.

…Ячейка железнодорожников уже выстраивалась с зажженными факелами на станционной площади, когда поезд подошел к перрону и я, соскочив со ступенек вагона, выбежал на вокзальное крыльцо. Перед строем вместе с секретарем ячейки прохаживался окружкомовец Панченко.

— Здорово, Манджура! — сказал он мимоходом. — Приехал? Давай-ка пристраивайся. Идем демонстрировать, чтобы выпустили болгарского коммуниста Кабакчиева. Скорее, скорее, опаздываем!

Я быстро пристроился, и мы сразу же двинулись, неся на древках кумачевый плакат:

МЫ ТРЕБУЕМ ОТ БОЛГАРСКИХ ФАШИСТОВ

ОСВОБОЖДЕНИЯ ПЛАМЕННОГО

БОРЦА-РЕВОЛЮЦИОНЕРА

ХРИСТО КАБАКЧИЕВА

«Дойду с ними до Советской площади, а там и своих разыщу», — думал я, подтягивая песню.

Из темноты приближались белые домики — первые городские постройки.

Родной город! Я уже чувствовал его вечернюю тишину, разрываемую голосистыми песнями демонстрантов. Всякий раз песни эти пугали пропахших нафталином обывателей — бывших чиновников, священников, частных торговцев и всех, кто еще надеялся, что опять когда-нибудь вернется царский режим.

Римский папа плачет в лапу,Кто обидел папочку?Церабкоп открыл с нахрапуВ Ватикане лавочку… —

запели демонстранты новую шутливую песню.

Как мне захотелось рассказать соседям по шеренге, что я только что вернулся из Харькова, говорил с самим секретарем Центрального Комитета партии, передать всем, как секретарь обозвал Печерицу «пейзажистом», а потом рассказать и о том, что я видел в пьесе «Суета» игру самого Саксаганского! Но соседи пели, не обращая на меня внимания.

Даже Панченко не расспросил меня о поездке. Он встретился со мной так, будто я уезжал в соседнее село, а не в столицу… Панченко шагал сбоку, не останавливаясь. Его мягкий, грудной, немного глуховатый голос отчетливо слышался среди других голосов.

По другой стороне Больничной площади, около темного здания фабзавуча, освещаемая факелами, двигалась к центру другая молодежная колонна.

«Фабзайцы! Ну конечно, они! Такие яркие факелы есть только у нашей ячейки».

— Пока, хлопцы! Спасибо за компанию. Бегу к своим! — кричу я железнодорожникам и, покинув строй, мчусь напрямик через площадь, чтобы догнать далекую колонну.

Ноги вязнут в грязи. Глинистое поле стадиона раскисло. Как бы не оставить в липкой грязи Сашкины калоши!

Брызги талой холодной воды разлетаются в стороны, штанины брюк уже намокли. Все ближе и ближе огоньки знакомых факелов. Я дышу похрапывая. Только бы не напороться на колючую проволоку! Где-то здесь она была разорвана. Ну да, вот здесь!.. Раз, два — и я, догоняя последнюю шеренгу, бегу уже по твердой мостовой.

— Хлопцы, здорово! Ура! — кричу я и от радости размахиваю тяжелым портфелем. Газета слетела. Пустяки. Теперь не страшно. — Пугу! — кричу я по-запорожски, увидев конопатого Сашку. — Бобырь, возьми свои калоши!

— Василь приехал!.. Манджура приехал!.. — зашумели хлопцы.

— Давай пристраивайся сюда, Василь, — послышался из первых рядов голос Никиты Коломейца.

Втискиваюсь в ряды. Крепко жму руку нашему секретарю. Вокруг знакомые лица — Саша Бобырь, Маремуха, всезнайка Фурман. Оглядываюсь — и вижу позади насупленного Яшку Тиктора.

— Ну как, на щите или под щитом? — заглядывая мне в глаза, говорит Коломеец.

Не знаю, что такое «на щите», и отвечаю просто:

— Все хорошо, Никита! Поедем в Донбасс. Вот послушай… — И, захлебываясь от волнения, стараясь не сбиваться с ноги, я поспешно рассказываю Коломейцу о встрече в Центральном Комитете.

На нос мне упала с факела капля мазута. Быстро стираю ее кулаком и говорю, перескакивая с пятого на десятое. Хлопцы сомкнули ряды так, что трудно идти. Стараясь расслышать мои слова, они наступают мне на ноги, напирают сзади.

— Так и сказал: «Ваши мечты исполнятся»? — перебил Никита.

— Ну да! И потом еще говорит: «Молодые грамотные рабочие скоро будут нужны всюду. И в Екатеринославе и в Донбассе».

— Ну прекрасно! Есть, значит, правда на свете! Видите, как прав был Полевой? Понимаете теперь, какая умница Нестор Варнаевич? — торжествующе говорит Никита и, оборачиваясь к идущим позади, кричит: — Поедем скоро в Донбасс, ребята! А что я говорил? Давайте-ка песню по этому поводу, нашу фабзавучную!

Все разом мы поем школьную песенку, сочиненную для нашего фабзавуча молодым украинским поэтом-рабфаковцем Теренем Масенко:

Мы верим в нашу индустрию,В наш вдохновенный труд.Фабзайцы — ребята шустрые,Как ледоход, идут!

— Мы бы тебя покачали, Василь, да грязно еще, — на минуту прерывая песню, шутит Коломеец. — Упустит какой благодарный — полетишь вниз, измажешься.

Довольный и гордый, я подпеваю хлопцам:

С завода, бодрые, шустрые,Идут они, как всегда.Мы верим в нашу индустрию:Как мы, она молода…

— А Печерица еще не вернулся? — спрашиваю я Никиту.

— Ищи ветра в поле! — хмуро бросает Коломеец.

— Его что, разве уже сняли? По телеграфу, наверное?

— Он сам снялся.

— Когда я с ним ехал…

— Куда ты с ним ехал, интересно? — пристально глядя мне в глаза, спрашивает Коломеец.

— «Куда, куда»! До Жмеринки ехали разом, а потом…

— Что, что? — настораживаясь, выкрикивает Никита. — Ты ехал с Печерицей до Жмеринки?!

И не успеваю я рассказать историю встречи с Печерицей в поезде, как Никита вдруг круто останавливается и кричит мне прямо в лицо:

— Чудак! Да пойми ты: это все чертовски важно! Чего ж ты раньше не рассказывал? А ну, давай со мной!.. Фурман, веди за меня колонну!

Мы выскакиваем из рядов.

Ячейка, освещенная светом факелов, идет дальше, на Советскую площадь, к трибунам, неся большой портрет Христо Кабакчиева, а мы с Никитой мчимся на Семинарскую, к большому двухэтажному дому.

ЗВОНОК ИЗ МОСКВЫ

Еще раньше я знал одну черту Коломейца: он любил быть таинственным.

Спрашиваешь его о чем-нибудь интересном — кажется, проще всего: ответь, не береди загадками душу человека. Так нет! Никита будет тебя мытарить, водить вокруг да около и как бы нарочно, когда ты сгораешь от нетерпения, начнет рассказывать совсем другое, чего ты и не ждешь.

Примерно так случилось и сейчас.

Увлекая меня из колонны демонстрантов к дому окружного отдела Государственного политического управления, Коломеец всю дорогу молчал. На все мои вопросы он отвечал одной фразой: «Потерпи малость!»