Ночные рассказы - Питер Хёг

Здесь Якоб сделал длинную паузу, глядя прямо в ночь, словно прокручивая перед собой сцены той, другой ночи. Через некоторое время Руми сказал:

— Я знаю продолжение этой истории. За дверью этой комнаты вы почувствовали дыхание Бога и преисполнились священным гневом. И ты принёс своему другу огненный меч, и с силой, которую ярость увеличила в семь раз, он распахнул ногой дверь, вошёл в комнату и приколол девушку и её распутника к креслу, словно проткнув иголкой двух спаривающихся насекомых. Потом вы сидели перед этим двойным трупом до рассвета, разговаривая о жизни и смерти.

— Нет, — сказал Якоб, — датские истории так не заканчиваются. Следует считаться с тем, что эта история случилась в Дании.

— Наверное, ты прав, — ответил Руми. — К тому же в 42-й суре, стих 37, написано: «Хотя нас и раздражают, надо попытаться простить». Значит, твой друг простил распутника?

— Вовсе нет, — ответил Якоб, — потому что это тоже вряд ли было бы по-датски. Продолжается эта история разговором девушки с Андреасом, разговором, которого я не слышал, но о котором он мне рассказал. Я точно не знаю, когда он состоялся, но мне кажется, что они поговорили в тот же вечер. Думаю, что Андреас остался ждать. Хотя он не мог не понимать, что между ним и девушкой теперь такая пропасть, что никто не сможет построить через неё мост, всё-таки он, наверное, дождался её.

— А где был ты, Якоб? — спросил Руми.

— Иногда, — ответил Якоб, — крест жизни нести так тяжело, что ты не можешь помочь даже своему лучшему другу.

Наконец девушка осталась одна, и Андреас вошёл к ней, и она долго и пристально смотрела на него. А потом сказала: «Мне просто захотелось». «Так, — сказал Андреас, — значит, всё, что ты мне тогда рассказывала, — неправда?» «Да, — ответила девушка, — мало что из того рассказа было правдой». «Зачем же ты мне это рассказывала?» — спросил он. «Не знаю, — ответила она. — Мне просто захотелось. С тех пор я каждый день хотела всё тебе объяснить». «И почему же не объяснила?» «Потому что, — сказала она, — я видела, как прекрасно ты танцуешь. И тогда я поняла, что моя ложь была произведением искусства. Я рассказала тебе то, что тебе необходимо было услышать, чтобы танцевать идеально». «Думаю, — сказал Андреас, — я бы предпочёл тогда услышать более правдивую историю».

Девушка откинулась в кресле назад, словно удалилась в другой мир, и, возможно, подумал Андреас, так оно и было. И откуда-то оттуда она сказала: «Этот мир не приспособлен для правды, мой милый Андреас, да и ты тоже для неё не годишься, и, хотя ты, конечно же, этого и не поймёшь, я всё-таки попробую тебе объяснить: люди в этом мире, и особенно в этом театре, должны страдать, и страдать они должны, потому что всякую секунду своей жизни стремятся в двух противоположных направлениях. Когда ты танцуешь, Андреас, то изображаешь саму лёгкость. Вечер за вечером зрители видят, как ты танцуешь на зелёном лугу, изображая молодого принца, или птицелова, или вельможу, у которого нет ни обязанностей, ни забот в этом мире. Ты живое воплощение беспечной свободы. Но и ты, и я, и публика знаем: чтобы создать этот образ свободы, ты добровольно ушёл в монастырь и посвятил свою жизнь самой тяжёлой и самой монотонной работе, которую когда-либо знал мир. Каждый вечер в театре ты показываешь, что долг и свобода неразрывно связаны.

Каждый вечер ты появляешься на сцене в роли добродетельного, благородного юноши, который изо всех сил старается не оскорбить женскую стыдливость, ты исполняешь свою роль, как святой, в таком обтягивающем трико, что каждому зрителю в зале прекрасно видно, что у тебя между ног, и чтобы посмотреть на это, они среди прочего и приходят в театр. Каждый вечер на сцене ты доказываешь, что вожделение и добродетель неразрывно связаны в этом мире».

«Я не хочу больше слушать», — сказал Андреас.

«Конечно, — сказала девушка. — Конечно же, ты не хочешь больше слушать. Каждый вечер ты демонстрируешь на сцене мгновения счастья. Ты показываешь миру, что счастье — это женщина, вино, природа и возможность делать то, что тебе взбредёт в голову, и при этом каждый зритель прекрасно понимает, что в твоей жизни нет ни женщин, ни спиртного, ни свободы выбора, что, только отказавшись от этих искушений, ты смог создать этот образ. Ты не хочешь слушать правду, ну и не слушай. Тебе надо историю вроде той, которую я рассказала тебе, — о трагической душе в красивом теле. Ты знаешь историю о Моисее, который разделил воды, чтобы его народ мог пройти по суше»?

«Да», — ответил Андреас.

«Ты Моисей, — сказала девушка. — Ты крепко держишь направленные в противоположные стороны силы, чтобы публика могла пройти по суше и добраться до дома».

«Если я Моисей, — спросил он, — то кто тогда ты?»

Всего лишь мгновение понадобилось девушке, чтобы обдумать ответ.

«Я, — ответила она, — Господь Бог».

Андреас посмотрел на хрупкую фигурку в пачке, с уложенными в высокую причёску волосами.

«Ты не похожа на Господа Бога», — сказал он тихо.

«Я поняла это, — сказала девушка, как будто разговаривая с самой собой, и так, подумал Андреас, возможно, и обстояло дело, — когда поборола искушение рассказать тебе правду. Тогда я поняла, что я — в стороне от всего. Именно так и можно узнать Господа Бога. Он всегда в стороне от всего».

«Чёрт возьми, — простонал Андреас — Ты ведь тоже человек, как и все мы».

«В каком-то смысле, Андреас, — сказала девушка, — я такая же, как и вы, но в каком-то смысле я другая — я одиночка. Таким вот и бывает Бог. Всё понимает, но всегда одинок, и поэтому может делать то, что необходимо».

«А что же необходимо?» — спросил он.

«Чтобы в этом театре танцевали», — ответила девушка.

«И даже в том случае, если, как ты говоришь, правда о театре — это две лжи, неразрывно связанные между собой?» — спросил он.

«В этом случае, — ответила она, — тем более важно, чтобы вы все вместе чувствовали, что работаете для чего-то, что гармоничнее и больше, чем вы сами».

«Ну а ты, — спросил Андреас, — для чего ты работаешь?»

«Через десять лет, — ответила она, — я стану балетмейстером, первой женщиной-балетмейстером в этом театре. Тогда обо мне будут говорить: прежде она была великой танцовщицей. Теперь она великий балетмейстер. К тому времени я буду богата, меня будут знать во всей Европе, и танцовщики в этом театре будут бояться меня так, как они даже и представить себе не могут».

«Кажется, у меня есть на этот счёт некоторые предположения», — сказал Андреас.

«И тем не менее, — продолжала она, — власть, деньги и почёт прилагаются к другому, истинная причина совсем не та: вы все стараетесь изо всех сил, вы все работаете как звери. Но та, кто даёт Моисею силы, чтобы он мог разделить воды, и та, кто держит их разделёнными, хотя она и знает, что тем самым противопоставляет себя истине, должна уметь более, чем какой-либо другой человек, действовать под давлением тяжести вод и ложных истин. Действовать под таким давлением называется выполнять свой долг, и именно это я и делаю. И именно это делал Маэстро, когда создавал свои балеты».

Она поднялась с кресла, лицо её оказалось прямо напротив лица Андреаса, и он увидел, что она вернулась из своего далека и что в это мгновение она была так искренна, как на его глазах до этого бывало лишь дважды: когда она танцевала одна посреди комнаты высоко над городом и когда её лицо было запрокинуто на спинке кресла.

«Я делаю то, что должна. И я делаю это ради того единственного, что больше меня, и больше всех нас вместе взятых, — сказала она. — Я делаю это ради балета, чтобы в этом театре танцевали как можно лучше».

Вот и всё, что запомнил Андреас из той беседы, или всё, что он решил рассказать мне, — сказал Якоб. — И теперь у этой истории возможны два окончания.

На следующий день никто не видел Андреаса. Но спустя ещё день в театре появилась записка от его родителей о том, что их сын, который, как они надеялись, даст им возможность жить настоящей жизнью, вместо этого взял их с собой в Ад, поставив охотничье ружьё на пол, взяв два его ствола в рот и нажав на курок.

Не помню, как мы все реагировали на это. Что касается меня самого, то помню лишь картину, которая возникла перед глазами в тот момент, когда до меня дошло это известие, и я застыл парализованный и невесомый в ожидании, что на меня обрушится скорбь: я увидел перед собой Андреаса, склонившегося над чёрными дырами стволов, словно он собирался прокричать в преисподнюю, что он уже в пути, и я подумал, как же некрасиво он решил умереть и как его удивительное чувство прекрасного всё-таки подвело его под конец, его, который и умереть мог бы так же красиво, как танцевал.

Гораздо позднее я понял, что его самоубийство стало единственно достойным финалом. Потому что, конечно же, время настигло бы и его, несомненно, он тоже состарился бы. Теперь же он перешёл в вечную молодость, которая и останется в воспоминаниях театра и публики. Конец его был совершенен, поскольку окончательно превратил его жизнь в романтический балет.