Ослепительные дрозды (Черные яйца) - Алексей Рыбин

— Время есть? — спросил он, посерьезнев.

— Времени навалом.

— Садись тогда.

— Куда едем, молодежь? — Дверца машины распахнулась и пожилой водитель в хрестоматийной кожаной тужурке высунулся из салона почти по пояс.

— В центр. Договоримся, папаша. Багажник откроешь?

— Какой я тебе, на хрен, папаша? Куда в центр-то?

— На Марата.

— Я в парк еду, ребята. Пятерочка будет.

— Нет проблем.

Водитель, кряхтя, вылез из машины и пошел открывать багажник.

— Ну чего? — спросил Царев, поднимая с земли рюкзак. — поедешь?

— Он спрашивает! — ответил Леков. — С вами, братва, хоть на край света. Слушай, а правда, что ты Полянскому кота подарил?

— Правда.

— Знаешь, мне Огурец рассказывал, что твой котяра ему всю квартиру заблевал.

— Вот сука… В табло ему надо дать, давно пора. А Полянский пацифист, мать его… За такие вещи — в табло, в табло, пару раз по зубам и отучится. А если сопли распускать, так он и будет блевать всю жизнь. Коты — они же как люди — с ними построже надо.

— Это точно, — усмехнулся Леков. — Дашь слабину, тут же на шею сядут. Вон, как горничная Глаша на шею Сашке Ульянову села. А брат его, Володя, взревновал. Хотя по малолетству не понимал, что ревнует. Оттого и революция приключилась.

— Кто тебе такое поведал, — хмыкнул Царев.

— Да Огурец, кто же еще, — сказал Леков.

— Ты его слушай больше, — пробурчал Царев. — Он тебе еще и не то пораскажет. Ему бы в писатели пойти. Такой талант пропадает.

— О, какие телки классные заметил Куйбышев, увидев из окна уже тронувшейся машины двух девушек, медленно бредущих по Московскому проспекту.

— Может, возьмем с собой, — с готовностью отреагировал Леков.

— Некуда. Куйбышев поерзал задом на сиденье. — Разве, на колени посадить.

— Да ну их к бесу, — сказал Царев. — О деле нужно думать.

— И то верно.

Леков повернул голову и проводил глазами девушек.

— А та, светленькая, и вправду, ничего.

Машина с тремя мажорами проехала мимо.

Светленькая поморщилась.

— Господи, как я этих фарцовщиков не люблю… Тупые, как пробки. Одни только бабки на уме.

Светленькая помолчала, потом обратилась к подруге, продолжив давно начатый разговор.

— Слушай, а сколько ему лет вообще?

— Не знаю. Кажется, двадцать пять. А, может, двадцать четыре…

— Такой молодой? Я думала — лет тридцать.

— Да ну, нет. Это Дюку тридцатник. А он — помоложе.

— Ни фига себе! А выглядит, прямо, солидол…

— Какой, к черту, солидол? Он же алкоголик. Настоящий алкоголик. Представляешь, с таким жить?

— А что такое? Подумаешь, пьет? Все пьют. Нормально. Ничего страшного. И тоже. сказала — «алкоголик»… ты что, алкоголиков не видела? Алкаши — это «соловьи». У пивных ларьков, работяги… Ты его не равняй…

— А я и не равняю. Все пьют. И я пью. Подумаешь?.. Только он-то без vine жить не может…

— Большое дело. Хемингуэй тоже пил. И Джиммми Пэйдж. И Лу Рид. И Моррисон… Вот проблема века, большое дело…

— Ну да, согласна. Тем более, что wine, все-таки, освобождает сознание… расширяет…

— Ну-ну. Говори.

— Да ты понимаешь… Да?

— Да. Песни у него, конечно, гениальные. Таких никто не пишет. И не напишет никогда.

— Ты знаешь, я, ведь, люблю его…

— Да? Ты что, совсем дура?

— Почему?

— На хрен ты ему нужна? И потом — я, как представлю себе, что я бы с ним гуляла — нет, не хочу… Врагу не пожелаешь…

— Да? Ой ли?

— Вот тебе и «ой ли»! Он же бабник, бабник жуткий. А я ревнивая…

— И я. Я бы его не пустила от себя никуда. И ни к кому.

— Так бы он и послушал тебя, дуру.

— Сама ты дура.

— Ладно, не будем о грустном. И потом — он, ведь, с этой сукой живет, с Ольгой.

— Со Стадниковой?

— Ну.

— Вот, стерва! И почему такие парни достаются исключительно сукам?

— Да они — два сапога — пара. Стадникова, ведь, тоже, гуляет, тварь, трахается со всеми подряд.

— Хоть бы ее трепак пробил!

— А, может, и пробил уже? Откуда нам знать? Может, и он сам из КВД не вылезает…

— Ну, прямо. Известно бы было.

— Откуда?

— Ну, как? Он же — человек известный. А в нашем городе сразу все на виду… Как в деревне.

— Да-а… Это точно. А, все равно, я бы хотела с ним…

— Чего? Трахнуться?

— Ну да. Интересно…

— Хм. Мечтать не вредно.

— А что? Подумаешь, большое дело? Мужики все одинаковые. Я забиться могу, что, если захочу, трахну его. Спорим?

— Не хочу.

— Почему?

— Я люблю его. Вот почему.

— Ну и дура!

— Очень может быть. Только — люблю. Так люблю, что даже знакомиться с ним не хочу.

— Как это?

— А вот так. Не хочу. Вдруг он окажется подонком? Или — импотентом. Я этого просто не переживу. Люблю его… Очень люблю.

— Да ты сумасшедшая просто.

— Наверное. Только лучше его для меня никого нет. Он — бог. Настоящий бог. Такие песни может писать только бог… И петь так, как он…

— Ну да, конечно… И пиво хлестать, и портвейн… И, кстати. говорят, что когда его в менты забирают, он сдает всех… Сразу колется, все выкладывает… Всех закладывает…

— Не верю. Он не может.

— Ты почем знаешь?

— Я знаю. Я его чувствую. Я им только и живу.

— Так пошли в «Сайгон», познакомишься… Он там все время вечерами толчется.

— Нет. Не пойду. А, между прочим, я знаю точно, мне Огурец рассказывал, что они как-то ездили в Крым, там, на пляже, к ним гопники местные пристали, так все приссали, все наши рокеры, ну, с кем он ездил… А он один отбился. Он и Славка из Москвы. Огурец сказал, что он — настоящий мужчина. Что он такого еще не видел, чтобы один, ну. то есть, вдвоем со Славкой против целой кодлы… А ты говоришь — «менты», ты говоришь — «сдает»…. Это люди добрые от зависти придумывают. Завидуют ему. Его таланту… Его красоте, если хочешь. Он же красив, красив невероятно… Эти его волосы — одни волосы чего стоят… Я таких прекрасных волос не видела ни у кого… Черные, как ночь… Да, я бы за одну ночь с ним, за одну только ночь, чего бы я не отдала… А ты говоришь — «менты»…

— Погоди, какие это у него черные волосы? Он же блондин!

— Ну, я не знаю. Я ходила на концерт, ну, на квартирник — черные волосы.

— Да блондин он, говорю тебе! Может быть он покрасился?

— Я не знаю… Я его видела только с черными волосами. Раньше только в записи слышала…

— Да нет… Не может быть… Он еще и красится… Не может быть…

Глава 5. Большие Бабки

Вы не поверите, насколько накалена была обстановка, когда я покинул Штаты…

— Это он, — сказал Ихтиандр. — Его шаги.

Ольга Стадникова подошла к плите и, включив газ, поставила на огонь серый чайник с мятыми, грязными боками.

Царев и Игорь — Ихтиандр — Куйбышев уже три дня жили в комнате Стадниковой. Комнату эту она снимала за какие-то символические деньги у своего случайного знакомого, плотника, работавшего в Театре Юных Зрителей, где когда-то трудился Огурцов. Огурец и познакомил Ольгу с Борисычем в момент совместного, как говорили милиционеры, задержавшие в тот же день и Огурца, и Лекова, и Олю Стадникову и самого Борисыча, «распития спиртных напитков в общественном месте».

А всего-то делов — присели молодые люди и приставший к ним за неимением наличных денег театральный плотник Борисыч на лавочку возле Театра Юных Зрителей, выпили пять бутылок портвейна — большое дело…

— Распиваем?

— Да нет, просто пьем.

— Пройдемте…

Прошли. Посидели в отделении. Что такое пять бутылок на четверых? Трезвые. Ну, не как стекло, но, все-таки… До вытрезвителя дело не дошло, однако дружбу посиделки в отделении укрепили и, по выходе из отделения Борисыч являлся уже полноценным членом компании, если и не другом «не разлей-вода», то равным среди равных.

Настроение у всех задержанных было чрезвычайно благодушное, какое приходит после определенного количества выпитого портвейна. Если чуть переборщить — беды не миновать. Но в тот день Лекову сотоварищи везло — доза оказалась нужной и это отразилось на беседах с представителями власти. Вежливо вели себя и Огурец, и Леков, и Стадникова, не говоря уже о Борисыче. Вежливость очень часто помогает в критических ситуациях. Вот и сейчас стражи порядка даже не отобрали у Огурца оставшиеся у него деньги.

Выйдя из отделения друзья купили еще портвейна, отправились в Летний Сад, где, благополучно, без неприятных происшествий, выпили за освобождение, а Борисыч, совершенно разомлевший от портвейна и обходительности молодых собутыльников вдруг предложил имеющуюся в его распоряжении комнату.

— Сдать хочу фатеру, — сказал Борисыч, почесывая лысину. — Я, мать его, один хрен, в Павловске живу… Воздух, етти ее налево, огород… А в городе мне тоскливо. Комната от жены осталась, царствие ей небесное… Так я там как заночую, так обязательно нажрусь. А как нажрусь, так на работу не выйду. Одно расстройство. Опять-таки, сдать кому ни попадя — боязно. Такой народ ушлый… Засрут комнату. А она от жены, все-таки… Хочу в порядке содержать жилище. Память.