Жизнь неуёмная. Дмитрий Переяславский - Борис Тумасов

Остановился в нескольких шагах, низко поклонился. Произнес заученное приветствие:

- Много лет здравствовать тебе, великий хан. Подарки слуги твои принесут.

Черные глаза хана впились в городецкого князя. Затаили дыхание ханские советники и темники, ждали, что скажет Тохта. Наконец он подал голос:

- От кого обиды терпишь, конязь Андрей?

- Великий хан, князь Владимирский Дмитрий обиды удельным князьям чинит. Несправедливость от него терпим, в скудости он держит нас.

- Да! Вы оба - дети конязя Искандера, как судить вас?

И, хмуро посмотрев на князя Андрея, сделал кому-то знак…

Городецкого князя вывели из дворца, и вскоре он уже был в караван-сарае.

У самого берега Ахтубы горы камня и мрамора. Здесь при хане Берке началось строительство ханского дворца. По замыслу, он должен был быть по-восточному легок и отточен. Но с той поры, как после смерти Берке пошла борьба за ханскую власть, строительство почти остановилось. Ханы довольствовались деревянным дворцом, поставленным еще Бату-ханом. Дворцовые хоромы, рубленные мастерами из Владимира и Ростова, Суздаля и Москвы, получились просторными, о двух ярусах, с переходами и башнями. Говорили, что с самой высокой башенки любил смотреть на город, в степные и заволжские дали свирепый хозяин дворца хан Батый.

Сарай с его широкими пыльными улицами, с глинобитными мазанками, мечетями, церковью и синагогой был настолько велик, что поражал всех, кто впервые бывал здесь. Особенно восхищали базары, шумные, крикливые, многоязыкие, с обилием товаров. Здесь вели торг с рассвета и дотемна гости со всех стран. Они приезжали в Сарай из Италийской земли и Скандинавии, из немецких городов и Византии, из Бухары и Хивы, Самарканда и Хорезма, и, конечно, бывали в Сарае русские торговые люди. Они добирались сюда с превеликим бережением, их подстерегали опасности на всем тысячеверстном пути.

В зимнюю пору торг замирал, и жизнь в столице Золотой Орды делалась размеренной. Караван-сараи были безлюдны, за дувалами и купеческими пристанищами слышались лишь голоса караульных и ярились лютые псы. И только по-прежнему трудился мастеровой люд, согнанный в Сарай, чтобы своим покорным трудом укреплять и приумножать богатство Золотой Орды.

Хан Тохта, кутаясь в стеганый, подбитый мехом халат, медленно переходил из зала в зал. Во дворце не было печей, и зимой он обогревался жаровнями. День и ночь горели древесные угли. За огнем следили рабы, и, если жаровня гасла, их жестоко наказывали.

Ногай мнит, что хан Тохта боится его. Он рассчитывает на своих союзников-половцев, однако им не успеть прийти к нему на помощь, прежде чем над ним свершится суд хана Золотой Орды. Ногаю нет пощады, и Тохте неведома жалость. Ногаю поломают хребет и бросят подыхать в степи. В муках он станет молить о смерти, но она не скоро явится к нему.

Тохте известно все, что творится в стане у Ногая. Все сведения хан Золотой Орды получает от темника Егудая и от начальника стражи Ногая, богатура[22] Зията. Ногай верит Зияту и не догадывается, что богатур Зият служит Тохте. Ногай пригрел змею на груди, и она его ужалит смертельно.

Посыпал мелкий колючий снег, и Тохта удалился во дворец. Здесь тоже было безлюдно, как и в ханском дворе. У двери замер караул - два крепких богатура с копьями и пристегнутыми к поясу саблями. Хан подошел к жаровне, протянул руки над тлеющими углями, тепло поползло в широкие рукава халата.

Тенью проскользнул евнух, напомнив Тохте о женах, живших на второй половине дворца. Хан подумал о них и забыл. Жены не нужны ему, он презирал женщин. Даже свою мать, когда она начала вмешиваться в государственные дела, Тохта велел увезти в далекое кочевье, где-то там ее вежа, но хан ни разу не наведался к ней.

Иногда у Тохты появлялось желание удалить из дворца своих жен, надоедавших своим пустым чириканьем. Когда они развеселятся не в меру, Тохта велит евнуху унять их, и тот, с позволения хана, поучает ханских жен толстой плетью. Крик и визг Тохта слушает с удовлетворением.

Согревшись у жаровни, хан перешел в зал, устланный коврами, с подушками, набитыми верблюжьей шерстью. Это любимый зал Тохты. Здесь он, восседая на подушках, проводит советы, выслушивает нойонов, принимает послов. Здесь становятся перед ним на колени русские князья, и он, хан, волен в их жизни и смерти. В такие часы Тохта видит себя таким же могучим, как Бату-хан или Берке-хан. А может, подобным далекому предку Чингису?

Тохта хлопнул в ладоши, вбежавшему слуге велел позвать темника Егудая.

Человек разумный не живет без душевной боли. Сопричастный природе, окружающему миру, он принимает близко к сердцу горе и страдания людские. Только тварь бездуховная лишена сомнений и терзаний, в ней живут лишь осторожность и ярость, если что-то угрожает жизни ее или ее детенышам.

Сарайский епископ Исмаил благодарен Всевышнему, что сделал его пастырем. Сколько помнит себя Исмаил, он служил людям. И тогда, когда был послушником у епископа Феогноста, и тогда, когда посвятили его в священники, и теперь, став епископом, он продолжал заботиться о своей пастве. Он благоговейно относился к своему имени, данному ему в честь святого Исмаила, персиянина Халкидонского. Утешая страждущих, епископ призывал их к терпению.

В раздумьях он искал оправдания князьям, но не находил. Он видел, как они, являясь в Сарай на поклон к хану, добивались погибели друг друга, Стараясь завладеть чьим-то княжеством. А на съезде хватались за мечи, и Исмаилу едва удавалось унять их. Князья рвали русскую землю, каждый тянул к своему уделу, и никого не заботила Русь. А враги разоряли ее - Орда и шведы, Литва и немцы… Рыцари в чело норовят ударить, шведы - в оплечье, а Орда - в под-брюшину, да так, что дух перехватывает.

Им бы, князьям, объединиться, тогда бы испытали враги силу народа, неповадно было бы искать удачи на Руси, не мыкали бы горе угнанные в полон, не орошали кровью и слезами скорбный путь в неволю…

Так рассуждал сам с собой сарайский епископ, обходя своих прихожан. В то отдаленное время даже облеченный великим саном духовный пастырь шел к человеку, не дожидаясь, пока тот явится к нему. Епархия у сарайского епископа бедна и мала, но она в стане врагов. Напутствуя Исмаила, митрополит Максим наказывал: «Помни о том, лечи души словом Божьим ».

Припорошенной снегом улицей Исмаил шагал вдоль дувалов, заходил во дворы, безошибочно определяя, в каком закутке обитают рабы.

Старые и молодые, угнанные совсем недавно, они были искусными мастерами: каменщиками и плотниками, кузнецами и гончарами. Исмаил знал судьбу каждого, каков и откуда родом. Они, рожденные в землях рязанских и ростово-суздальских, владимирских и переяславских, московских и тверских, теперь были обречены доживать остаток лет в неволе.

Многие из них жили на чужбине не один десяток лет, годами не слышали, чтобы назвали их по имени. Как далекий сон виделась им родная сторона.

Утешительное, доброе слово епископа на короткий миг притупляло боль, глаза влажнели от слез.

Подбодрив молодого мастерового, год как угнанного в Орду из Московской земли, епископ направился к древнему, полуслепому рабу. Он валялся в темной сырой каморе на истлевшем потнике. Епископ опустился перед ним на колени, положил ладонь на лоб:

- Больно, Авдеюшка?

- Больно, владыка. Не телу, душе больно. Мне бы легче было, коль знал, что лежать моим костям в родной земле.

- Терпи, Авдеюшка.

В потемках Исмаил не увидел, но догадался, как горько усмехнулся старик.

- Сорок лет терплю, владыка. - Костлявой рукой он поднес к губам руку епископа. - Исповедаться хочу… Не знал Ростов золотых дел мастера искусней меня. Жил я, не ведая нужды, жениться намерился. Но налетели поганые, и оказался я в рабстве. Работал на хозяина, и сарайские красавицы носят мои украшения. Но теперь я стар, и глаза мои не видят, а руки трясутся. Вот и бросил меня хозяин, мурза Чета, умирать позабытым людьми и Богом. Разве вот ты один, владыка, навещаешь меня, да добрая стряпуха приносит еду… Поговорил бы ты, владыка, с мурзой, пусть отпустит умирать на Русь. Пользы от меня ныне ни на деньгу.

Исмаил перекрестил старика:

- Нет на тебе грехов, Авдеюшка. Жил ты праведно, и за то воздаст тебе Господь, за дело твое. А с Четой поговорю, замолвлю слово, авось сделает он добро…

Покинув старика, Исмаил отправился не домой, а к мурзе. Устал епископ сегодня, чужая боль не обошла его стороной, но хотел он еще увидеть Чету.

Дом мурзы у самого базара. Глухая стена из белого ракушечника почти вплотную примыкала к дувалу. Злые псы кинулись под ноги епископу, едва он открыл калитку. Властный голос хозяина остановил их. Мурза удивился:

- Ты никогда не бывал у меня, поп. Что привело тебя ко мне, мусульманину?