То «заика», то «золотуха» - AnaVi

такими же большущими кавычками! Скорее же — средних размеров деревянное раскладное кресло-трансформер, обтянутое в основном синей тканью, а так, и почти же не видно, но и от верха к низу — от светлого к тёмному. Стоявшее в углу спальной комнаты, что, как и в случае же с креслом, была выведена из-под «бесовского пера в печень и дальше по анамнезу», не иначе, представляя собой переход: от бело-чёрного потолка, к синим обоям, поверх серых же бетонных стен, и до красного ковра, поверх тёмно-красных, почти коричневых и кирпичных, растрескавшихся и рассохшихся, скрипучих досок пола, с двумя небольшими квадратными красными ковриками поверх, с вышитым гербом — золотым двуглавым орлом».

И всё же — перед ней. «Но и никак же — не под. Так сказать: Дома — и стены помогают! Они же — и греют. Но и опять же всё — кому как!». И действительно — кому? Не ей-то — уж точно. Как и не ей же — назначались! Ведь и расположение — говорило само за себя. В прихожую — не сгодились по размеру, побыв какое-то время на передержке. «Но и потом же — идеально подошли. Опять — с кавычками! И прямо — вписались, прописавшись… Вместе — со всем же своим функционалом». Как и само же кресло! Что и функции свои соблюдало и исполняло достойно, так что и именовалось, считалось именно ей — «односпальной кроватью»! «Застилаясь днём и в сборке — синим тёплым пледом с коротким и плотным ворсом. А ночью и в разборке — синим же тканевым постельным бельём! Словно бы — и покрываясь, укрываясь куполом неба или гладью моря… Океана или озера. Реки… Под белым пологом хрустящего, только-только начавшего осыпаться и осыпать, но ещё и не тронутого и не тронувшего, не дотронувшегося воды, да и нетронутого никем и ничем снега, опускающегося сверху!.. И теперь — уже точно…».

Перевалившись на левый бок и тот же локоть, склонившись над полом и разбросав по ходу дела все подушки, недалеко, чтобы и затем вернуть их на прежнее же их место своей уже и правой свободной рукой, девушка дотягивается ей же до источника шума, расположенного ровно под её же левой рукой, коей она его и заводила с вечера, чтобы и затем опустить на пол, да так там и оставить, поднимает его и, щурясь, смотрит на время.

«Утро! Неплохо… Просыпаться — с желанием поскорее заснуть. И жить — с желанием поскорее умер… Стоп!».

Фыркает с «чёрным смешком» и касается правым же указательным пальцем с аккуратным бежевым, средней длины, ногтем белого светящегося во тьме комнаты экрана телефона, вот-вот готового по новой засиять и заиграть красками триколора, вместе с незатейливой мелодией и словами гимна, отключая оставшиеся будильники, кроме последнего, вдруг всё же задержится со сборами, и падает обратно на спину с руками по швам, оставляя телефон там же и на его же прежнем месте: до поры до времени. Заставив его и себя же в том числе, таким образом, вновь, и пусть вовсе ненадолго, но и «затухнуть». А заодно же ещё — и погрузить комнату обратно во всепоглощающую, ещё толком и не начавшую светать, тьму: в безграничный и прямо-таки бездонный мрак.

«Ещё на пять минуточек… Ну я же уже проснулась, верно? Верно! Почти же даже и встала… Осталось — лишь мысли в порядок привести и… Встану уже точно! Наверное… Может быть! Но на ноги — да. Определённо!.. А там… И на руки! Копыта и рога… там. С хвостом же «треуголкой» и… вилами. Без ничего! Но зато — и с красной кожей! Или — в белом платье и… фате!.. Идя на встречу… с букетом к алтарю. А мозг мой в спину мне ж кричит: «Проснулась?!.. На мою беду». Да… А ещё с такими… золотыми гуслями. Таким же луком… со стрелами. И со светящимся нимбом! А что?.. Посмотрим!.. Как пойдёт… А то ведь и поедет! Главное же здесь, как и везде, встать!».

И, оправив мельком вновь свободной левой рукой тонкую лямку своей серой шелковой ночнушки, спавшей неожиданного и с её же «обратного» правого плеча, она снова «опадает» и утопает в своей же синей постели и темноте, почти что и черноте же вокруг, борясь с ней же параллельно «на контрасте» и при своей же всё бледной и «синюшной» от природы, почти что и меловой, просвечивающейся алебастровой коже.

«Наступает полная и безоговорочная тишина…».

Пустой и мутный тёмный взгляд, обрамлённый длинными тёмными ресницами и такими же широкими бровями на высоком лбу, устремлён вновь на и в белый потолок.

«Пусть и в чёрную крапинку… «Буковку»!.. Но и где бы свет был?.. И без тьмы! А и тьма же, в свою очередь, без света? Правильно — нигде! И это — правильно. Ведь и это же — ещё и правило… Не «исключение»! «Где белое — там и чёрное. Где чёрное — там и белое. А где и эти же оба — там и серое». Что-то и из рубрики: «Рай, земля и ад». Тоже ведь — своеобразный триколор. Ч/б формата — только! Но и если обычный триколор, в нашем же случае — бело-сине-красный, пропустить через ч/б обработку — получится бело-серо-чёрный! Ангелы, люди и демоны… Та-дам!».

Пока и небольшой её курносый нос всё морщится и морщится от однотонности и однотипности. От стандартности и даже какой-то стагнации… Застоя!

«С возвращением же в историю… И прошлое! В «наш» старый добрый — СССР! Хоть и красный — лишь на одну треть. Пятнадцать шапок из овцы же, прямо! Как и распад на пятнадцать соответствующих государств… И ознаменование же их — «странами»! То самое исключение из правила, когда всё-таки удалось сшить семь шапок из овцы. А и точнее — два раза по семь… И одну — из остатков! Но и в новых уже, злых — больших кавычках. Просто и с минимальным количеством — ударив по максимальному качеству! При условии же, что мы-то сами — и не уходили, как бы… «Можно вывести Россию — из СССР! Но вот СССР — из России?..». Мужчины — жестоки, доказывая, что они «слабы». Да и при условии же ещё, что и слабость эта — безгранична. И протест этот, тот