Помощник китайца - Илья Кочергин

Нищие пихались друг с другом около ворот. По наличию нищих я научился определять, насколько богат храм. В этом деле всё зависит от места, на котором располагается церковь, — взять, например, Воробьёвы горы, там одна рядом со смотровой площадкой стоит. Блатное место. Свадьбы, похороны, иногда иномарок припаркуется — не пройти. С этой церкви стричь можно было бы сколько угодно, но к батюшке на козе не подъедешь.

А иногда попадёшь в церквушку — сидит за свечным ящиком человек. Спрашиваешь его, как, мол, настоятеля или старосту найти, — он отвечает — я и есть настоятель, а старосты у нас вообще нет, я сам дела веду. Прихожанка какая-нибудь помогает на общественных началах. В таких церквушках, правда, всегда уютнее как-то, душевнее и немного стыднее.

Я вообще-то каждый раз, когда заходил в храм, испытывал некоторое неудобство — все крестятся, а я нет. Подумают ещё, как некрещёный иконками торгует? Одна староста около «Новослободской» расплатилась за иконки, я ей спасибо говорю, а она поправляет:

— Не спасибо, а спаси Господи! нужно говорить. Ты не крещёный? Вот плохо это. Как же ты в такой артели работаешь, таким делом хорошим занимаешься, по храмам ходишь, а крещение не примешь?

— Да вы знаете, как-то не чувствую в себе готовности. Это, наверное, надо с верой делать, а я ещё не поверил полностью.

— А ты Господа попроси. Попроси, чтобы Он тебе помог. Приди домой, сядь потихонечку и скажи про себя: помоги мне, Господи.

Мы с ней одни в тёмном пространстве храма, она раскладывает по ящичкам восковые свечи и монотонно говорит почти себе под нос. От этого начинает приятно гудеть в затылке — такое же ощущение, как когда прабабка гадала на картах и беззвучно шевелила губами. В воздухе ставший уже привычным для меня запах лампадного масла и ладана. Запах моей новой работы. Свечи с мягким стуком ссыпаются в ящички, она поправляет их и почти шепчет.

— Приходи креститься к нам, если хочешь. У нас замечательный батюшка, вот сам увидишь. Ты же русский человек. Русский? Ну вот видишь. Хороший парень, сразу видно. Так что ты подумай. Подумай и к нам приходи.

От женитьбы мне не удалось откреститься, так хоть этого как-нибудь избежать бы. Крестили бы в детстве, был бы крещёным, а так не хочется. Да и свинством, по-моему, будет креститься, продавая иконки от имени инвалидов-афганцев. Меня и так уже часто спрашивать стали, что, мол, сам-то тоже инвалид? Нет, говорю, дядька инвалид, а я при нём, — помогаю.

Хотя в этой церкви брали регулярно и помногу, я перестал туда заезжать — то она, эта староста, уже с батюшкой поговорила, то уже день хороший выбрала. Пришлось так и сяк отговариваться, а потом надоело, просто перестал туда ездить. В других местах тоже берут.

Да, гораздо легче, когда не приплетают к деловым отношениям бога. Зашёл в один храм, он только восстанавливался ещё, но службы там уже проводились. Настоятель повёл меня в свою комнатушку наверх через отделённую занавесью часть помещения. Штабеля ковров каких-то, коробки с обувью.

— Давай так. Тебя как зовут? Ага, Сергей, давай так. Мы берём по пятьдесят икон всех видов и «Живый в помощи» три тысячи штук, но расплачиваемся не деньгами, а обувью. Отличные кожаные мокасины из Турции. Вот, пощупай.

Я ушёл от этого батюшки, пообещав передать его предложение Георгий Семёнычу, не продав ни одной иконы, но уносил с собой две пары приобретённых «по дешёвке» мокасин — одну для бабушки, а другую для мамы.

Иногда думаешь, а может, креститься всё-таки. Не думаешь даже, а мысль сама выскакивает откуда-то и тут же стыдливо прячется. Как будто не я думаю, а кто-то другой. Неважно, кто там думает, а случайных мыслей всегда навалом.

Креститься и, как многие уверяют, обрести от этого нравственную опору. На эту опору можно опереться, на то она и опора, опереться и передохнуть, если очень устал. Такой надёжный, железный стул, который всегда к твоим услугам — когда коленки ослабнут, то сядешь, переведёшь дух, и дальше можно жить. Стул, который привинчен намертво к полу для надёжности.

Я одного батюшку спрашивал, зачем нужно коллективно верить, если можно поодиночке. Он говорит, такие вопросы многие задают, потому что не понимают важность общей молитвы. Молитвы, которая идёт из многих сердец сразу, одновременно. Такая молитва и Ему слышнее, и людей сплачивает, поддерживает, укрепляет.

А Он всегда готов принять тебя, меня то есть, Он любит заблудших даже ещё больше, чем незаблудших. Я пытался это представить, и мне страшно сделалось. Кто-то могущественный любит тебя и готов даже простить все грехи. Любит за то, что создал тебя. Ещё одна мама, попросту говоря.

Конечно, часто желание такое появляется, чтобы по голове погладили, утешили, но, тем не менее, меньше всего хочется обратно в детство. И так-то плохо соображаешь, что делать надо, как жить, а в детстве вообще — на инстинкте существуешь, как зверёк.

И с коллективной молитвой то же самое. Хочется, всегда, конечно, хочется стоять среди своих, петь или кричать с ними во весь голос одни и те же слова, держать их за тёплые, дружеские руки, доверять им. Да и самоопределяться легче: спросят, например, меня: Ты кто? — я сразу могу сказать — я православный. Прежде всего — русский, православный, верующий человек. И поступаю и живу, как пристало такому человеку. Легче, легче, что ни говори.

Но со школы не люблю всякие общественные организации, отбили мне охоту к вступлению в любой коллектив. Потому что потом или все тебя обсирать начинают, или заставляют других обсирать. Особенно, когда у тебя успеваемость плохая или поведение. Всегда же, когда объединяются, то появляются неприсоединившиеся, чужие. Объединение — это всегда против кого-то.

Лучше уж неправильно, по-своему, по-дурацки, в потёмках, зато потом не на кого вину будет сваливать, если сам же и вляпаешься во что-нибудь.

Этот год в институте я кое-как доучился. Один всего экзамен на осень перенесли — китайский. Но я знал, что на следующий год всё будет лучше, гораздо лучше, чем до этого было. Потому что моя семейная жизнь должна была наладиться. Алёнка уехала на лето на практику в Крым и ещё ничего об этом не знала, и вот как раз после её возвращения всё должно было пойти путём. Потому что моя мама решила выделить нам с Алёнкой свой угол.

Мама переезжала в другую, меньшую квартиру в том же подъезде, а нам эти соседи в качестве доплаты купили ещё одну на Юго-Западе.

Небольшая квартирка почти на окраине города, в белом девятиэтажном доме, который, наверное, приходился мне ровесником, казалась мне чудесной. В окна первого этажа глядели ветви слив и яблонь, дети уже трясли их и бросались друг в друга кислыми, несъедобными плодами. Поникшие куски обоев свешивались со стен, и было необыкновенно приятно сдирать их, открывая для себя новые и новые узоры более древних слоёв. Вынося на свалку вороха бумажных лоскутов и охапки сгнившего плинтуса, я изгонял из квартиры память о бывших хозяевах.

Когда все обои были содраны, я долго любовался на голые стены, их можно было сделать своими — отшпатлевать, выкрасить, обклеить, расписать, украсить лепниной, утеплить, отделать ценными породами древесины, задрапировать шёлком или бархатом — всё, что угодно, вопрос только времени, денег и желания. Шаткие перегородки в коридоре, разбитые косяки, расколотая раковина, вспученный линолеум и облупившиеся потолки обещали будущее, которое можно изменить, улучшить или вообще переделать полностью.

Алёнка вернулась в конце августа. В ещё пустой, запорошенной старой штукатуркой квартирке я припас бутылку шампанского и пару бокалов. Но в тот момент, когда мы держали в руках рюмки и нужно было поглядеть друг другу в глаза, я не увидел, что она рада.

Алёнка выглядела скорее не счастливой, а задумчивой. С тех пор я боюсь, когда женщины рядом со мной выглядят задумчивыми. Они сравнивают, они всю жизнь сравнивают людей, вещи, события, запахи, музыку и любимых. И вот настал такой день, когда Алёнка обнаружила, что сравнение стало не в мою пользу, но она к этому ещё не готова, она ещё с этим не успела согласиться, нет, скорее ещё не успела привыкнуть к этой мысли. Или, может быть, ей просто показалось, или она неправильно сравнивала?

Так что в тот момент, когда надо было весело оглядеть новые стены и потом хлопнуть рюмки об пол, чтобы осколки разлетелись по всему этому ещё нежилому пространству, и я уже поднял руку с пустым бокалом, Алёна сказала, не надо, как бы пробуя артикуляцию этого нового слова. Теперь она всё чаще будет мне его говорить и вглядываться в меня подолгу в те минуты, когда я этого не замечаю. Не веря себе, она будет ещё и ещё раз тщательно сравнивать и каждый раз с удивлением замечать, что выигрываю не я.

Конечно, сначала ей это очень неприятно, — кому понравиться осознавать, что ты так долго ошибался, но потом она постепенно привыкнет, простит себе ошибку, и ведь, в конце концов, только дураки не меняют своих решений. И, как перед дракой распаляешь себя для того, чтобы получить удовольствие от удара в лицо своему противнику, набираешься злости и смелости, наполняешься той приятной силой, поднимающейся от живота и ударяющей кровью в голову, так же ей надо наполниться уверенностью в своей правоте, раздражением, ещё лучше, омерзением, чтобы сказать самое неприятное.