Дела и ужасы Жени Осинкиной - Мариэтта Чудакова

— Тебе можно не давать показания только против отца-матери, братьев-сестер, жены — у тебя ее вроде еще нет, детей и внуков — тоже пока не наблюдаю, ну и, конечно, бабушки и дедушки. А про всех других — если откажешься давать показания или соврешь — ответишь по кодексу.

Ваня-опер был известен среди одноклассников, дворовых приятелей и членов Братства тем, что в любом разговоре, где шла речь об очередной истории с рукоприкладством, в разгар обсуждения главного вопроса — кто прав и стоило ли съездить Мишке по физиономии или надо было ограничиться строгим внушением (но всегда находились те, кто уверяли, что необходимо было добавить), раздавался вдруг спокойный голос Вани:

— Сто двенадцатая, умышленное причинение средней тяжести вреда здоровью (поясняя — «Это если в больницу попал и долго в школу не ходил»), из хулиганских побуждений, часть вторая, «д», до пяти лет.

Или:

— Истязание группой лиц по предварительному сговору, сто семнадцатая, часть вторая, «е», от трех до семи. (И опять пояснял — «Это когда Пашку взрослые парни каждый день после школы метелили».)

И горячий спор сменялся обычно минутой задумчивости.

Хотя все это относилось к тем, кому уже минуло четырнадцать лет, но и двенадцатилетние понимали, что их время не за горами.

Уголовный кодекс Российской Федерации ни в руках, ни в голове не держали большинство из тех, кто каждый день дрались, задирались и приставали к прохожим на бескрайних просторах России и ошарашенно взирали потом на мир из-за решетки в зале судебного заседания под всхлипывания и приглушенные — чтоб не вывели из зала — рыдания матерей. Ваня-опер знал его наизусть — так, как его тезка Ваня Бессонов «Евгения Онегина».

Вскоре все сидели в теплой избе у Мячика и, ожидая прибытия Жени, можно сказать, с минуты на минуту, обсуждали проблемы правосудия вообще, в России — в особенности.

Говорили о преступниках, особенно — о киллерах. Впрочем, стоит упомянуть, что в Братстве еще прошлым летом было принято решение не употреблять в разговоре слово «киллер». Это предложение внесла и обосновала Женя.

— Это слово многим нравится, только они не признаются. «Я — киллер» — красиво звучит и не очень даже понятно. И это, я думаю, тоже — пусть даже самую малость, но подталкивает человека к тому, что он выбирает такую ужасную профессию. Здесь иностранное слово вообще совсем ни к чему. Вот «компьютер», например, — его ничем не заменишь. А вместо «киллер» нужно всегда говорить «наемный убийца». Точно и по-русски. Еще бы лучше — убивец, как в деревнях раньше говорили.

Раз о преступниках — разговор всегда переходил к смертной казни. Скин, не задумываясь, высказался твердо и определенно, как всегда, агрессивно:

— Стрелять их надо!

Это была его любимая присказка.

— А чего их жалеть-то? Они же кого убивают — не жалеют. Они убивают — значит, и их надо убивать.

— Правильно. А людоед — видел по телеку? — вообще людей варил и ел…

— Не говорите гадости! — закричала Нита.

— Так если правда ел! Значит, давай, и мы его сварим?.. По-твоему — так?

— Лучше зажарим! — крикнул Скин.

— И съедим, да?

— А в Упорове одна бабушка живет, — сказала Нита, — говорят, ее сына расстреляли, а через полгода настоящего убийцу поймали. А он у нее один был.

— А раньше по суду четвертовали — отрубали одну руку, потом другую, одну ногу, потом другую — живого человека как бы на четыре части рубили. А потом уже нет, не стали так делать. Пугачева должны были четвертовать…

— Какого Пугачева? — встрял Мячик. — Аллы Пугачевой мужа?

— Ты заткнешься? — спросил Скин.

Но его остановили несколько голосов одновременно. В их компании так разговаривать не было принято.

Заметим под конец, что Мячик был не такой уж Мячик, как это может показаться. Не только в своей деревне, но, пожалуй, и во всем районе он был известен тем, что десяти лет от роду принял роды у своей молодой тетки прямо в лесу под елочкой. Он вел ее в больницу, да не довел — здоровая девятнадцатилетняя молодуха родила по дороге, не успев помучиться.

Когда потом его спрашивали: «Как же это ты, Мячик?..» — он отвечал недовольно: «А че такого-то? Что я, не видел, что ли, как телятся или щенятся?»

Глава 19. Семья Заводиловых

Глубокой ночью всего в двадцати пяти километрах от Оглухина Саня и Калуга бились у машины.

Спустило второе колесо. Первое спустило через пять километров после Щучьего. Подняли машину домкратом, колесо быстро поменяли. После короткого совещания возвращаться в Щучье на СТО (где написано было, как они заприметили, «Шиномонтаж круглосуточно») за новым колесом не стали: решили ехать без запаски, исходя из военного опыта — в одно и то же место два раза бомба не попадает.

Опыт мирной жизни оказался иным — колесо прокололось на ровной проселочной дороге, и основательно. Калуга не поленился вернуться на пятьдесят метров назад и принес острую железяку. Молча ее осмотрев, «афганцы» помрачнели. Но Жене ничего не сказали.

Впрочем, она понимала гораздо больше, чем они могли предполагать. В этой головке с облачком легких пушистых волос работа мысли шла постоянно. Помимо мыслей были и чувства, и смутные ощущения. Какой-то приземистый косолапый человек, напоминающий Вия, рисовался ей в темноте, и на секунду ее охватывал смертельный страх. Но она гнала его от себя и продолжала размышлять.

Вот как двигаться дальше без колеса, она не знала и вопросов на эту тему своим озабоченным водителям тоже, конечно, не задавала.

За две с лишним тысячи километров от этого места в ту ночь не спал еще один человек.

Игорь Петрович Заводилов лежал, не раздеваясь, на дорогом, как все в его квартире, покрывале, закинув руки за голову, и, глядя в потолок, перебирал в памяти свою жизнь.

Через две комнаты спала в совсем уж роскошной спальне его жена Валерия Степановна. В комнате, переоборудованной постепенно из детской в комнату тинейджера XXI века, то ли спала, то ли тем или иным из находящихся в ее распоряжении способов оттягивалась дочь Виктория.

Сон не приходил к Игорю Петровичу.

Он потратил немало сил, чтобы этому подонку не удалось уйти от ответственности. Доказательная база была хлипкой — все держалось только на записке, да к тому же один из экспертов высказывал сомнения насчет того, карандашом ли она написана. Пришлось убедить милицейских найти карандаш. Этот же эксперт утверждал, что карандаш не тот. Пришлось заменить эксперта, что стоило немалых, но не баснословных, то есть не московских денег. Подонок на суде отрицал, что он вообще писал записку Анжелике. А что почерк его, не отрицал, вот что примечательно! На дурачков, что ли, рассчитывал?

Адвокат здорово мешал. Подступов к этому молодому еще и вряд ли обеспеченному парню Игорь найти не смог. И главное — ведь не деньги большие отрабатывал! У матери убийцы (вот ее, еще совсем не старую, но вымотанную тяжелой безрадостной жизнью женщину, терявшую сейчас то единственное, что у нее было, Игорю, честно говоря, стало в какой-то момент жалко) денег не было, адвокат был «по назначению» (то есть назначенный государством). А старался так, будто ему горы золотые сулили! Похоже было, что он и правда уверился в невиновности своего подонка. А кто ж тогда убил, если не он, скажите, пожалуйста? Ведь никаких других вариантов не просматривалось. А адвокат все гнул свое — не виновен, и только.

Но все в конце концов прошло нормально, отправили отбывать пожизненное. Вышки, к сожалению Игоря Петровича и его друзей, в России теперь не было (они, впрочем, не теряли надежды, что ее им вернут).

Сомнений в том, что убийца — Олег Сумароков, у Игоря Петровича не являлось. Но легче почему-то не становилось.

Около двадцати лет назад, в одной из командировок, Игорь познакомился с милой девицей, очень женственным движением нежной руки то и дело отводившей со лба русые пряди. Он и не знал раньше, что именно такие волосы называются русыми. После того дня или, вернее, ночи он некоторое время высматривал их у женщин — но никогда ничего, кроме разных оттенков краски, не находил.

Игорь был не бог знает какой знаток живописи, но в школьные годы, под влиянием рано умершего отца-архитектора, проводил много времени в залах Третьяковки. И лицо девушки напоминало ему какой-то портрет начала XX века — когда еще милые, мягкие женские лица не сменились иными, под красными косынками, волевыми и жизнерадостными, чем-то схожими между собой и все более и более напоминающими плакатные.

Спустя года полтора дела занесли его в те же места. И кто-то передал письмо для Игоря его водителю. Письмо было от нее и не содержало ни упреков, ни каких бы то ни было требований. Ему просто сообщали, что их дочери девять месяцев, что мать назвала ее Анжеликой и что дочка на днях пошла. Вложена была маленькая фотография. Крохотная девчушка была похожа на Игоря до так не бывает. Письмо кончалось словами: «Я рада, что так вышло. Желаю тебе всего-всего и помню тебя».