Карьера Отпетова - Юрий Кривоносов

Василий Павлович Наргит – Тайный советник. Правдолюбец.

Бардыченко – Старший диспетчер, впоследствии поп-расстрига. Скептик.

Питирим Укатов – поддьячий Правежного Приказа.

Стрелец – Магистр Правежного Приказа.

Верующие, неверующие, хористочки, народ…

В сих списках действующих лиц поименованы, разумеется, лишь те герои нашего повествования, которые встречаются в нем наиболее часто. Кроме них, перед нами промелькнет немалое количество и других. О каждом из встреченных мною людей – и названных и не названных – можно было бы сочинить роман, но мне этого уже не успеть – стар я – и потому спешу написать хотя бы обо всех чохом. Есть, конечно, опасность из-за этой спешки впасть в схему и потерять в качестве, но и количеством я пожертвовать никак не могу – уж больно много в нашей жизни в любое дело людей вплетено. За недостатком времени избегаю даже давать словесные портреты кого-либо из описываемых мною человеков. Пусть каждый читатель сам себе вообразит каждого из них. А если, в дань моде, за мое произведение возьмется какой-нибудь сценарист-режиссер, то он уж непременно все свое напридумывает и даже пробы сделает, чтоб под общий стандарт подходило – скажем, если хам, то непременно с наглой рожей, как будто мы не встречаем вполне благообразных и респектабельных хамов. Мне же пробы не нужны – пишу с натуры (я ведь все-таки летописец, а не романист), видя каждого насквозь, а при этом было бы глупо описывать, какой у кого нос или уши. Главное – не упустить главного.

Два билета на «Динамо»

«С такой гузкой и без намордника!..»

Прихожанская (или, по мирскому, приемная) Отпетова.

Вдоль стен на скамьях сидят прихожане и прихожанки. В буфете – кладовке, примыкающей к прихожанской и кабинету Отпетова (видно через дверь), Элизабет на плитке готовит кофий. За столом у двери, обитой черной лоснящейся кожей, сидит Ганна. Перегнувшись через стол, она шепчется с одной из прихожанок – пухлой крашеной блондинкой, зажавшей под мышкой пухлую же розовую папку. Поднапрягшись, можно уловить отдельные слова: «расстарайся… рассчитаюсь… рассчитайся… расстараюсь…

Оживает селектор. Голос Отпетова – густой, с небольшой гнусавостью вальяжный баритон:

– Черноблатского на связь!

Ганна суетливо и путано нажимает кнопки на пульте. В прихожанскую врываются клочки разговоров:

– … Стакан освобождай, дистрофик!.. Верстайте мелочей… Ладью зевнешь, Бекас… Хрен с ним, с автором… Клариса, соедини меня с Новосырборском… Меньше пены… Сверку не приносили?..

Голос Отпетова:

– Ну что там у тебя, убогая!

– Да кнопки не те под руку лезут, батюшка…

Стареешь, дочь моя…

Наконец, прорывается невнятное, словно у него язык распух, бормотание Черноблатского:

– Слушаю, папа!

– Кто на «Динамо» играет?

– Местный «Спартак» с данайцами – не запомнил, как звать, тоже на «Спартак» похоже, но смахивает на «Сюртук».

– Может, «Сиртаки»?

– Во-во! Они!

– Съезди, возьми два билета…

– Слушаюсь, папа! Ща Фомке позвоню… Сколько билетов – три?

– Оглох, что ли? Два я сказал!

– Один решили ехать?

– Один…

Селектор затихает. Блондинка с папкой спрашивает полушепотом:

– А пошто два билета, коли один?

Ганна: – На «Динаме»-то места на скамьях краской размечены, да тесно поделили – обычному человеку как раз, а наш не помещаются, по два билета брать велят. Али ты их никогда не видала?

– Не сподобилась. Первый раз к ним обращаюсь.

– И-и-и, милая моя, владыко наш телесами-то могучи, чистого весу десять пудов, по хоромам ходют – полы изгибаются. И дебелы, и солидны…

– Видать, родители не из мелких были…

– Бог про то ведает, а тут о родителях ихних никто и слыхом не слыхивал. Может, их и вовсе не было, и божественного происхождения они, настоятель-то наш… И по имени-отчеству никак не зовутся – Отпетов и всё. Художества же свои они подписывают «Антоний Софоклов» – всегдаим у них такой, только так к ним никто не обращается…

– А как же их величать-то?

– Да кто как посмеет: из чужих кто – так «ваше преподобие», «отче» или «владыко», а свои – кто «папа», кто «шеф», кто «батюшка», кто «хозяин», кто «кормчий», а кто и «главный кормчий»

– Это почему же кормчий? Как у китайцев, што ль?

– Причем тут китайцы? – У них это от другого слова идет. Там у них кормчий тот, что у кормила, у руля, значит. Слыхала, небось, песню: «В открытом мире не обойтись без кормчева». В миру, значит, у них без рулевого не потопаешь… А мы не в миру, мы в духовности, и у нас без кормчего не полопаешь, потому как, по-нашему, кормчий тот, что корм из кормушки раздает – кормит, стало быть, нас, грешных. А у нашего-то кормушка больно велика – Главный кормчий и есть. Ты вот, спрашивается, зачем пришла? – Тоже ведь подкормиться?.. Возьмет он вирши твои – значит, подпустил к кормушке, не возьмет – ходи, зубами щелкай. Также и с другими…

– А много ли других?

– Полно? Одних наших, вписанных в Щавельевскую кормчую книгу, тех, что на церковном жалованье, почитай, сотня, да из прихожан сколько каждый день сидят, уединенции Отпетовской дожидаются… Великая сила у кормчего нашего.!

– Сила есть, ума не надо! – поворачивается к ним выглянувшая из каморки Элизабет.

– А ты язык-то прикуси! – привычно огрызается Ганна, – сама из этой кормушки хлебаешь, а благодетеля своего хулишь, словно не от них зависишь…

– Это еще посмотреть надо, кто от кого отвисит.

– Во! Всю жизнь тут прожила, а без своих бусурманских словечек молвить не научилась!

– Мои словеса при мне и останутся, а ты правословным мозги не запудривай! Тоже мне чудодейка нашлась! Да я родителев его как отлупленных знаю от тех пор, когда он сам еще земле свой первый «Гутен морден» не сказал. Это ты кому хошь заливай, что родителей нет. Такого и у Господа не бывало…

– Ты Господа не трожь, Господь наш непорочным зачатием произведен. Святая дева Мария…

– С Марией твоей только для дураков дело темное… И у нее кое-кто попасся. Ты бы Пушкина почитала – у него ясно сказано, какое там у нее непорочное зачатие с трех заходов получилось! (Цитирует) – «Досталась я в один и тот же день Архангелу, Лукавому и Богу»… Это, по-твоему, что – все один и тот же Всевышний в трех лицах лакомился? Да и без Пушкина у нее Йоська-плотник был, а иначе не столько непорочность, сколько безотцовщина получается… Байстрюк по-нашему, по-заграничному, а по-вашему – незаконнорожденный или попросту – верблюдок…

– Да не верблюдок!.. – смеется одна из прихожанок.

– Ты ее не просвещай глупым словам-то! – сердится Ганна. – А ты, Лизабетка, не богохульствуй, на сковородку попадешь.

Нашла чем стращать! Я этого адского файера не боюсь.

Ты бы лучше посоображала: у кого не отца, а матери нету? – Ага, не знаешь? – У черта нету! Это ведь только говорят «пошел к чертовой матери!», а где ты про такую слыхивала, читала? Ни в Ветхом, ни в Новом завете не сыщешь, и даже в людских сказках – ни гу-гу. Отца-то ихнего, чертячьего, далеко искать не надо – Сатана ихний фатерляд, а с матерями все шито-крыто… А не приходило тебе в твою дурью башку, что чертовы матери – это девки человечьи? Может, черти от их греха с Сатаной получаются, да без всякого зачатия – просто как искры из кремня кресалом высекают? Может, и я из таких мамаш, а?

– Тьфу, какую гадость несешь, сама, небось, и выдумала эту небывальщину.

– Почему же небывальщина? Если можно, по-твоему, зачать без согрешения, то почему нельзя – по-моему – согрешить без зачатия?

– Экую ты, Лизабетка, галиматню прешь!

– Это ты, убогая, от темности своей не в курсе. Знаешь, сколько теперь даже наука умеет разных гитик? А ведь она от божеских тайн и сотой доли не раскусила. На свете все может быть… Только наш-то произведен никаким не божецким, а самым что ни на есть земным, старым незрячим способом…

– Заткнись, бусурманка, – подскакивает на своем месте Ганна, – я тебе сичас глотку перегрызу!

– У, дура цепная! – Элизабет возвращается к своему кофейнику. К ней подходит блондинка:

– Это как, мать моя, незрячим-то?

– Ты что, неграмотная? Как звать-то тебя?

– Милица Шепоткова.

– Вирши слагаешь?

– Крапаю помаленьку.; Да вот, в люди хочу вылезть.

– Коли так – меня держись. Ганна тебе тут не помощница.

– Сулила она…

– Дуреха ты. Да она всем сулит! Видишь, к ней уже другая подсела – и той сулит… (От стола, действительно, доносится: «… расстарайся… рассчитаюсь… рассчитайся… расстараюсь…»). Не может она ничего, не допущена близко – больно глупа.

– А ты можешь?

– Я, милая моя, все могу.

– Как же ты можешь мочь, когда ты тут только в кофеварках ходишь?

– Дура ты, дура, мне выше-то и не надо, неученая я… Да на что мне и наука, когда он у меня на крючке, сам-то…