На все четыре стороны - А. Гилл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На свете не найти уголка, на который возлагалось бы больше ослепительных надежд, чем на Святую землю. В этом тигле выплавились две величайшие истории из всех, что были когда-либо поведаны людям: Библия и повесть о долгом возвращении на родину еврейской диаспоры. По части крови и слез, веры и вдохновения у этого края нет достойных конкурентов. Естественно, что я не только хотел, но и рассчитывал увидеть здесь зримые проявления духовных начал: шпили и колокольни, золоченые купола и римские колонны в сочетании с мудростью довоенного еврейского быта, то бишь скрипичной музыкой, струящейся из окон верхних этажей, шахматными кафе, коврами и бриллиантами – словом, всей этой пыльной, бархатно-винной сентиментальной роскошью. Я ждал поднятых в приветствии ладоней, философии, сырных пирогов, куриного супа и Барбры Стрейзанд. Но их здесь нет. Абсолютно. Ничего похожего. И глупо было воображать, будто меня ждет что-то подобное.
Израиль – молодая ближневосточная страна, наспех построенная полвека назад на зыбкой почве конфликта. Это малоэтажки из шлакобетона с известняковой облицовкой. Это пыль и мусор. Неоновая какофония, издерганные нервы и самоубийственная езда в окружении колючей проволоки, сторожевых вышек и бетонных пропускных пунктов. Местные строители явно предпочитают импровизацию в стиле тяп-ляп. Израиль – нескончаемая стройка, где архитектурные проекты составляются уже после закладки фундамента. Да еще масштаб. Конечно, нехорошо пенять на размеры, но Израиль очень мал, а если судить по Библии, должен быть огромен – вспомните только все эти скитания и блуждания в древнюю эпоху. Сорок дней в пустыне? За этот срок можно обойти всю страну вдоль и поперек.
В воскресенье спозаранку я отправился в Вифлеем, по сути, пригород Иерусалима. «Не хотите сначала заехать на Масличную гору?» – спрашивает мой шофер-палестинец, который получил разрешение крутить баранку от британцев. Восход на Масличной горе – это, должно быть, чудесно! Оказалось, не очень. Масличная гора – всего лишь автостоянка. Точнее, стоянка автобусов плюс транспортная развязка. Причем еще не законченная – ее окаймляют горы щебня и макраме из торчащей дыбом стальной арматуры. Грузовики и бульдозеры уже поднимают клубы пыли. Араб, ранняя пташка, сидит у строительного вагончика в ожидании потока любителей-фотографов. Рядом скучает ишак. Внизу, в жидкой утренней дымке, лежит невзрачный Иерусалим. Только золотой «Купол скалы» сияет в рассветных лучах, выделяясь на фоне серого города, всползающего на редкие серые холмы. Эта мечеть – третье по значению священное место ислама, и после Шестидневной войны ее едва не отправили в царствие небесное разъяренные израильские минеры. Где-то на склоне под нами, на ступенчатом кладбище, ожидает судного дня Роберт Максвелл[17]. Двух минут на площади более чем достаточно. Гефсиманский сад тут же, за углом. Он тоже крошечный – жалкий скверик с узловатыми оливами и муниципальным кустарником, располагающий к возвышенному созерцанию примерно в той же мере, что детская площадка у придорожного ресторана.
Чтобы попасть в Вифлеем, нужно миновать израильский охранный заслон, где нервные, угрюмые, чисто выбритые молодые израильтяне в зеленой униформе курят сигареты и баюкают комбинированные винтовки, стреляющие резиновыми пулями. Через несколько ярдов – еще один пропускной пункт. Здесь нас встречают усатые молодые люди в черной форме. Они тоже курят, но вооружены калашниковыми; это уже палестинцы. На плечах у них нашивки с надписью «Tourist Police». Понимайте как хотите – то ли туристская полиция, то ли полицейские-туристы.
Вифлеем – арабский городок, образчик пестрых сегрегированных гетто протопалестинского государства. Я выхожу на Ясельную площадь в центре города. Сейчас Вифлеем дождался своего часа, и он это знает. Такой шанс выпадает лишь раз в тысячу лет, и здешние жители намерены использовать его на полную катушку. Вокруг царит строительный хаос – все лихорадочно готовятся к вожделенному наплыву туристов, запланированному на миллениум. Ведется строительство многоэтажной автостоянки и автовокзала, а также Центра арабского культурного наследия. Улицы мостят заново. Сувенирные лавки и закусочные, торгующие фалафелью, драпируют новыми занавесями. Вывески поясняют, что вся эта бурная деятельность финансируется норвежцами и шведами, японцами и Европейским союзом. Палестина – странное государство, существующее исключительно на средства филантропов из-за рубежа. Как и Израиль, собственно говоря.
«О град Вифлеем, как прекрасен ты» – гремит под звон кувалд и скрежет рычагов. Никогда больше не смогу петь рождественские песни без горьковатого привкуса иронии и цементной пыли. Церковь Рождества, стоящая в точности на том месте, где родился Спаситель, – самая древняя цель паломничества во всем христианском мире. Первым ее инвестором была матушка императора Константина: она приехала сюда и построила часовню, вокруг которой позднее возвели вторую церковь, побольше. Хотя почти все культовые постройки в этих краях пострадали в бурях религиозных конфликтов, вифлеемские, как это ни удивительно, остались практически нетронутыми. И все же церковь Рождества не назовешь красивой – это бесформенная громада с наобум прилепленными к ней пристройками и тремя слабо подсвеченными крестами наверху. Дверь смахивает на раздаточное окошко в столовой: чтобы пройти в нее, надо согнуться в три погибели. Как они рассчитывают пропустить туда и обратно миллион пилигримов – тайна. Впрочем, здесь все овеяно тайной. Попав внутрь, я был глубоко разочарован величием и возвышенностью этого места, напоминающего старый амбар с толстыми столбами, грубым кафелем и по-восточному сумрачными, скорбно взирающими на меня с обтрепанных аллигаторовых шкур образами изможденных святых, халтурой безвестных богомазов-поденщиков. Впереди блестел чеканным серебром пышно разукрашенный иконостас; сотни электрических и масляных лампад вроде тех, какие часто видишь в шашлычных, освещали парадоксальную путаницу веревок и проводов.
Причина разнобоя во внутреннем оформлении здания заключается в том, что здесь хозяйничают три конкурирующие церкви: греко-православная, армянская и римско-католическая. Мелочные дрязги, продолжавшиеся добрую пару тысячелетий, вылились в напряженное молчаливое перемирие. Мне пора признаться, что я отношу себя к протестантам пассивной разновидности – тем, кто не слишком увлекается ритуалом. Нам претит эта зацикленность на каменных глыбах, паломническая горячка и грызня над святынями. Но чтобы вы не сочли меня чересчур самодовольным, могу сказать, что когда речь заходит о Библии, то и наш брат не дурак помахать кулаками: Иезекииля мы не уступим ни баптистам, ни методистам.
Службы проводятся согласно строгому расписанию: монахи каждой из древних церквей терпеливо ждут, когда придет пора очищать божественный эфир от очередной порции еретической грязи. У каждой церкви своя ризница. Все еще более запутанно из-за того, что главная святая святых расположена не в самом храме, а в подполе. Именно внизу, в сыром погребе размером с угольную яму (ей-богу, не вру), и находится место, где родился Христос. Оно отмечено звездой с четырнадцатью лучами – по количеству поколений, отделяющих Спасителя от царя Давида. С этим местом соседствует другое, где стояли ясли (провалиться мне, если вру). Чтобы разогнать царящий здесь стигийский мрак, каждая церковь пользуется своим набором лампад, свисающих с потолка, точно в салоне модного дизайнера, специалиста по трансильванским интерьерам XIII века; эти лампады зажигаются и тушатся в соответствии с порядком служб. И это еще не все. У армян и греков общий алтарь и алтарная роспись, но у католиков она своя, так что холсты то и дело снимают, чтобы заменить на другие, не менее жалкие и аляповатые. Католикам же принадлежит исключительное право на ясли – пятачок площадью с обычный лифт, где священник и его присные сбиваются в кучку и поют псалмы в ожидании вознесения. Пока армянский епископ, на деле оказавшийся австралийцем, разворачивал свое хозяйство для раннего причастия, я присел на низкую каменную скамью и попытался проникнуться религиозным духом покоя и благоговения, аурой места. Несколько украинских паломников прошаркали вниз и, с трудом протиснувшись мимо епископской рясы, залезли под алтарь, чтобы приложиться к звезде. Потом выбрались оттуда, крестясь как заводные. На меня зашипел угрюмый монах в капюшоне. Я смотрел на него, не понимая. «Ноги! Вы положили ногу на ногу! Забыли, что вы в церкви?» Очевидно, на Востоке сидение в такой позе считается неискупимым смертным грехом. Пристыженный, я сбежал обратно в душные сумерки, где католики, сгруппировавшиеся по схеме 4–2–4, распевали что-то на свой лад. Православные попы, здоровенные мужики с окладистыми бородами и в жестких черных колпаках вроде поварских, коротали время, покрикивая на туристов, шпыняя и погоняя их. Если Господь – мой пастырь, то они, судя по всему, его овчарки.