Полет в неизвестность - Сергей Дмитриевич Трифонов

волю, к скрывшимся от союзников высшим руководителям СС и СД, а также зашифрованную развединформацию.

— Какую информацию, Миш, — в раздражении бросил Баур, — какие тайные знаки, каким руководителям СС? Русские ведь не полные идиоты, Германия в руинах. Гиммлер, я слышал, в плену у американцев, Генрих Мюллер мертв, Раттенхубер в плену, про Кальтербруннера ничего не известно. Все остальные высшие чины СС и СД — не лидеры. Они, дорогой мой Миш, либо простые солдаты, вроде оберстгруппенфюрера Шнайдера и группенфюрера Зеппа Дитриха, либо простые исполнители воли вождей, вроде группенфюрера Вольфа.

Баур разгорячился, почувствовал себя крайне уставшим и, удрученный этим разговором, тяжело откинулся на подушку. Не получив ответных писем, он впервые за месяц плена не на шутку разозлился на русских. Ни гуманное обращение, ни лечение и питание он не желал принимать в расчет. Ненависть к русским, зарождавшаяся в его сознании, еще не была оформлена, пока мотивировалась лишь обидой за ограничение его прав на переписку. У него имелся небольшой опыт общения с русскими за всю его карьеру. В годы Первой мировой войны он практически их не видел, находясь все время на Западном фронте. Работая в «Люфтганзе» и иногда летая в Кенигсберг, он встречал там русских гражданских летчиков и, как его предупреждали, агентов ОГПУ-НКВД. Как правило, знакомство с ними ограничивалось приветствиями и редким совместным распитием кружки-другой пива в буфете аэропорта. В тридцать втором году он летал с Мильхом через Москву в Липецк, где по соглашению между СССР и Германией в секретном учебном центре втайне от Великобритании, Франции и США готовили немецких пилотов для будущих германских военно-воздушных сил. Затем тот самый полет тридцать девятого года с рейхсминистром иностранных дел Риббентропом в Москву, встреча со Сталиным, Молотовым, Ворошиловым, триумфальное возвращение в Берлин с подписанным Пактом о ненападении. Из всех этих фрагментарных контактов с русскими Бауру не удалось сформировать собственное представление об этой загадочной нации. Русских писателей он так и не осилил, как ни старалась Доррит убедить его прочитать хотя бы что-то у Льва Толстого и Достоевского. Музыку Чайковского и Рахманинова он не понимал, равно как и музыку Шуберта, Бетховена и Вагнера. Балет он вообще не любил.

Представления о русских, формировавшиеся геббельсовской пропагандой и рассуждениями Розенберга и его подчиненных, Баур игнорировал, считая их глупыми и балансировавшими на грани маразма. Мало верил он и генералам, в угоду фюреру очернявшим все русское. Те крохи информации о русских, почерпнутые им самим, выстраивались в следующий нестройный набор его мнений, впечатлений и умозаключений. Русские или советские, какая разница, представляли собой сонм необразованных и бескультурных людей, всегда плохо и безвкусно одетых, от которых пахло потом и нестираным бельем. Они жадно, без разбору и в больших количествах поедали пищу, особенно много ели хлеба, даже с картофелем и кашами. Много пили спиртного, причем в совершенно диких вариантах; начинали с водки, затем, если подворачивалась такая возможность, пили коньяк, запивая шампанским или сухими винами, десертные вина, ликер, наикрепчайший самогон, пиво и все иное, что попадалось им в руки. Они отличались самоуверенностью, чванливостью, любили похвастаться, поспорить, поерничать и понасмехаться. Верить им, как правило, было нельзя. Они не держали слово, хитрили, обманывали, изворачивались. Баур вспомнил встречу генерал-лейтенанта Власова с Гиммлером, при которой он присутствовал совершенно случайно. Власов произвел на него самое отталкивающее впечатление. Русские летчики слабо разбирались в технике, отличались авиационной безграмотностью, имели скудные представления о современных приборах. Не поддавалось объяснению, как они вообще могли управлять самолетами, имея за плечами образование в семь классов и несколько месяцев летной подготовки в училище?

Пытаясь сопоставлять эту информацию с жесткими фактами войны, он не мог найти для себя верных ответов на причины сокрушительного поражения рейха от этого народа. Русские явно ненавидели своего диктатора Сталина и коммунистический режим, измордовавших миллионы людей голодом, нищетой, повальными репрессиями. В Германии немцев — врагов рейха не уничтожали массовым порядком. Коммунисты, социал-демократы, клерикалы, монархисты и прочие оппозиционеры, попавшие в концлагеря, с началом войны отправлялись в армию и на фронт для перевоспитания и отлично сражались за фюрера и германский народ. Сталин же умудрился расстрелять и сгноить в лагерях цвет Красной армии, Военно-воздушных сил и Военно-морского флота, военно-промышленного комплекса, науки. Он истребил лучших управленцев, дипломатов, разведчиков. Как же после всего этого, недоумевал Баур, Советы выстояли, а затем собрались, перестроились, накопили стратегические резервы, в кратчайшие сроки подготовили новый командный состав, восстановили промышленный потенциал и, постепенно опередив Германию по производству самолетов, танков, артиллерийских орудий и минометов, боеприпасов, одев, обув, накормив десятимиллионную армию, перемололи в своих дьявольских жерновах лучшие вооруженные силы мира?

Нет, не пресловутая русская зима, которой так любили прикрываться бездарные генералы, тому причина. Не теплей было в Норвегии, Польше, в Балканских горах. И не помощь союзников. Но что тогда? Этот вопрос изматывал Баура, мучил по ночам, доводил его, спокойного, уравновешенного человека, до тяжелого нервного срыва. И еще эта проклятая почта! И эти невыносимые русские, захлебывающиеся от радости за свою победу!

Только Миш, этот скромный и преданный солдат, удерживал его от медленного помешательства.

— Я так думаю, господин группенфюрер, все вскоре стабилизируется, — спокойно рассуждал ординарец, пожевывая горбушку вкусного черного хлеба. — Русские с союзниками пограбят год-другой, как положено победителям, Германию, а затем успокоятся. Полагаю, что пленных они начнут возвращать домой еще раньше: кому хочется кормить чужих, когда самим не хватает? Говорят, многих пленных солдат и офицеров, согласившихся сотрудничать с оккупационными властями и готовых пойти служить во вновь создаваемые полицию и органы муниципальной власти, уже выпускают. Я, по-моему, уже говорил вам об этом? Назначают хорошее денежное содержание, продовольственное и вещевое довольствие, помогают с жильем.

— И вы, Миш, верите этим бредням?

— Пока не знаю, господин группенфюрер. Вот когда увижу хоть одного из них, может быть, и поверю. Господин группенфюрер, а как союзники поделили Германию?

— Точно не знаю, Миш. Но, если верить данным нашей внешней разведки, в Крыму Сталин, Рузвельт и Черчилль договорились о том, чтобы к России отошли земли восточнее Эльбы и вся Восточная Пруссия, а Британии, США и Франции — вся Западная Германия.

— Жаль, — загрустил Миш, — жаль мне Восточную Пруссию. Разграбят ее всю. Куда ж мне податься после плена? У меня ведь родных вообще не осталось. Хотите хлеба, господин группенфюрер?

— Нет, спасибо, скоро обед. Вы, Миш, не переживайте. Даст Бог, мы выйдем когда-нибудь на свободу, и я вас устрою в Мюнхене на хорошую работу в аэропорт. Будете заниматься радиосвязью. Женим вас на молодой баварке, подберем достойное жилье, нарожаете детишек.