Любавины - Василий Шукшин

– Бич два конца имеет, – без всякой угрозы сказал Макар.

– Увидишь тогда, сколько!… Ты у меня враз шелковым станешь, погань ты! – Кондрат приподнял голову. Коричневые, с зеленоватой пылью глаза его смотрели до жути серьезно и прямо. Даже Макар не выдержал, небрежно игранул крылатыми бровями и отвернулся.

Вошел Закревский. Он был уже одет. Понимающе улыбнулся.

– Последние минуты? Пора, братцы. Рога, так сказать, трубят.

– Я никуда не поеду, – сказал Егор.

Закревский не удивился.

– А ты? – повернулся он к Макару.

– Еду.

– Макар! – снова приподнялся Кондрат. – Последний раз говорю!

– А что он такое говорит? – спросил Закревский у Макара. – Мм?

– Ты… гад ползучий! – крикнул Кондрат. – Я счас соберу силы, поднимусь и выдерну твои генеральские ноги.

У Закревского на скулах зацвел румянец. Он вырвал из кармана наган и двинулся к Кондрату. Тонкие губы скривились в решительную усмешку.

Егор, не поднимаясь, ногой в живот отбросил его от кровати. Макар подхватил падающего главаря и ловко вывернул из руки наган.

Закревский растерянно и нервно провел несколько раз ладонью по лицу.

– Что вы?… – оглянулся.

Макар стоял у двери, прищурившись.

– Дай, – потянулся Закревский за наганом. – Черт с вами… сволочи. Дай.

– Пойдем, на улице отдам.

– Ты едешь со мной?

– Еду.

– Сволочи, – еще раз сказал Закревский и вышел, не оглянувшись.

Макар нагнул голову и пошел следом. Тоже не оглянулся. Братья долго смотрели на дверь, как будто ждали, что она откроется, войдет Макар и скажет: «Раздумал».

Вместо Макара вошел Игнатий.

– Макарка поехал с ними, – тихо сказал Кондрат. – Удержи… а?

Игнатий махнул рукой:

– Пусть сломит где-нибудь голову. Мне об своей подумать некогда.

– 16 -

Показав Кузьме, как идти домой, Федя, не попрощавшись, скорым шагом пошел в другую сторону.

– Федор! – крикнул Кузьма, когда тот изрядно отошел.

Федя остановился.

– Возьми! – Кузьма показал наган.

Федя махнул рукой: «Нет» – и продолжал свой путь.

Напрямик, через лес, без дороги, вышел он к Баклани-реке, долго искал по берегу лодку. Наконец увидел чью-то плоскодонку, примкнутую к большой коряге. Сбил камнем замок, стащил в воду и, отгребаясь плашкой для сиденья, переплыл реку. Вытащил подальше на берег лодку и снова углубился в лес. Долго шагал, разнимая руками ветки… Перепрыгивал через ручьи и колоды.

К полудню вышел на открытую поляну. Посреди поляны стояла избушка. Избушка та была небольшая, с маленьким окошком и жестяной трубой на крыше. Из трубы синей струйкой кучерявился дымок и низко, слоями, растягивался по поляне.

Федя огляделся по сторонам, вошел в избушку.

Перед камельком на корточках сидел белоголовый древний старик с мокрыми, подслеповатыми глазами. Он долго рассматривал вошедшего, потом сказал:

– Никак Федор?

– Он. Здорово, отец.

– За утятами?

– Не совсем… По делу шел, завернул обогреться.

– Правильно, – одобрил старик. – Садись. Сейчас щерба будет.

Федор сел, оглядел избушку. По стенам до самого потолка висели знакомые пучки засушенных трав. Смешанный запах этих трав не выветривался из избушки ни зимой, ни летом. В переднем углу висела большая икона божьей матери.

Этот старик, Соснин Михей (Михеюшка, как его называли в деревне), был из Баклани. Жил у вдовой дочери, давно не работал. Случилось так, что на его глазах с деревенской церкви своротили крест… Михеюшка побледнел, ушел домой и слег. А когда поправился маленько, ушел совсем из деревни. Поселился в охотничьей избушке. Кормили его охотники, и раза два в месяц приходила дочь, приносила харчишек. Иногда, в хорошую погоду, сам добывал в реке рыбку. В деревню не собирался возвращаться.

– Шел бы домой, чего заартачился-то? Живут же другие старики… Что они, хуже тебя, что ли? – говорила дочь в сердцах.

– Пускай живут, – покорно отвечал Михеюшка. – Пускай живут. Я им ничего говорить не буду. Я свой век здесь доживу.

– Как здоровьишко, отец? – спросил его Федор.

– Хорошо, бог милует.

– К тебе седня никто не заходил?

– Нет, никого не было.

– Я посижу у тебя тут до ночи.

– Сиди, мне што. Дочь моя не померла там?

– Не слышал.

– Долго не идет что-то. Я уж харчишками подбился. Увидишь – скажи ей.

– Скажу.

До поздней ночи ждал Федя. Наколол старику дров, натаскал в кадушку воды, рассказал все новости деревенские, поговорили о ранешней жизни.

Михеюшка, помолившись на сон грядущий, охая и жалуясь на нонешние времена, полез на нары, а Федя остался сидеть у окна.

Перед дверцей камелька, на полу, затейливо переплетаясь, играли желтые пятна света. Потрескивали дрова в печке, по избушке ласковыми волнами разливалось тепло. Ворочался и вздыхал в углу Михеюшка, сухо трещал сверчок.

Федя закурил и, удобнее устроившись на лавке, стал смотреть в окошко. Так, не двигаясь, просидел часа два. Никто не приходил.

Вдруг на улице послышалась какая-то возня. Федя втянул голову в плечи, перестал дышать, глядя на окно… Ему показалось – или он в самом деле увидел? – что в окно, в нижнюю клеточку кто-то заглянул. Несколько минут было тихо. Потом скрипнули доски крыльца. Федя на цыпочках перешел от окна к стенке. Дверь медленно, с певучим зыком открылась. Кто-то вошел, так же медленно закрыл за собой дверь, стоял не двигаясь.

– Это ты, Гринька? – спросил Федя.

Вошедший громко сглотнул слюну. Спросил:

– Кто это?

– Проходи. Я тебя давно жду, – Федя подошел к двери, захлопнул ее плотнее.

– Что-то не узнаю…

Федя выбрал около камелька лучину потолще, зажег, поднял над головой.

– Федя?! – Гринька с минуту заметно колебался, потом прошел к камельку, протянул к огню озябшие руки. – А чего… почему, говоришь, ждал меня?

– Так я же… – Федя воткнул лучину в пазовую щель над столом, – я ж за тобой пришел.

Гринька выпрямился, посмотрел на дверь, потом на Федю. Растерянно и жалко сморщился.

– Там есть кто-нибудь? – спросил он, кивнув на дверь.

– Есть. В кустах сидят с ружьями, – Федя гыкнул и стал подыматься с чурбака.

Гринька тихо попросил:

– Погоди. Дай хоть отогреюсь маленько… окоченел весь. Ночи холодные еще.

Федя присел на корточки рядом с Гринькой, подкинул в камелек смолья. Огонь вспыхнул с новой силой, громко загудел в печурке.

– Разыскала беда… пошло косяком, – вздохнул Гринька. – Попадаюсь, как дите.

Федя смотрел на огонь.

Гринька тоже замолчал: с удовольствием отогревался. На запястьях его больших грязных рук еще видны были следы вчерашнего ремня.

– Ты теперь сыщиком работаешь? – не без горечи спросил Гринька.

– Нет, – добродушно откликнулся Федя. – Помочь надо хорошим людям. Да и ты погулял, Гринька. Хватит, однако. Сколько уж? Годов восемь? До переворота ведь ишо…

– А чего… эти не заходют? – спросил Гринька и опять кивнул головой на дверь.

Федя тоже посмотрел в ту сторону.

– Там нету никого.

– Ну? – Гринька оживился. – Ты один?

– Ага.

– А если убегу?

– Не убежишь, – Федя подбросил в печурку. – От меня не убежишь.

Гринька оглядел гигантскую фигуру Феди, цокнул языком:

– М-дэ-э… Не та уж у меня силушка, верно. Утром пойдем?

– Можно утром.

Надолго замолчали. Потом Гринька скромно кашлянул в кулак и начал издалека:

– Ты говоришь – погулял… – он прищурился, почесал около уха. – В том-то и загвоздка, что не погулял. Только собрался – и вот… не успел. А погулять бы сейчас можно. Хорошо, с треском!

Он посмотрел на Федю, проверяя действие своих слов. Федя не заинтересовался.

– Да-а, – вздохнул Гринька, – обидно. Всю жизнь копил – и так в земле все останется… – он опять посмотрел на Федю.

Тот как будто не слышал.

Гринька нетерпеливо пошевелился и продолжал:

– Золота у меня с пудик припасено. В земле зарыто. Жалко – пропадет.

Федя покосился на него.

Гринька, не раздумывая больше, взял быка за рога:

– Пойдем выроем? Половину возьмешь себе, половину – мне. А? И я уйду из этих краев насовсем, от греха подальше. Начну мирную жизнь. Как думаешь?

– Нет, Гринька, – Федя покачал головой.

– Зря, – искренне огорчился Гринька. – Как был ты дураком, Федя, так дураком и помрешь.

– От дурака слышу, – ответил Федя. – Я честно работаю, а ты разбойник.

– Он работает! – Гринька сердито плюнул в огонь. – Конь тоже работает. Только пользы ему от этого нету, коню-то.

– Сморозил, однако. Мне есть польза.

Гринька неискренне, зло засмеялся.

– Как хочешь, Федор, но таких… уж совсем дураков… я еще не видывал. Как тебя земля держит?

– Ничего, держит, – не обиделся Федя.

– Тебе, наверно, наговорили: что вот, мол, Федя, работай, а мы тебя похвалим за это! А сами они небось ходют себе ручки в галифе. Видел я их в городе, когда в тюрьме был. Насмотрелся.