Собрание сочинений. Т. 4. Дерзание.Роман. Чистые реки. Очерки - Антонина Коптяева

Звонок телефона не сразу дошел до сознания Ивана Ивановича. Потом доктор встрепенулся, взял трубку.

— Да, Варенька? — спросил он таким тоном, словно ничего между ними не произошло (за это время забыл о размолвке). — Ну конечно. Сейчас иду. Лечу! — Доктор положил трубку, вспомнил все, насупился и не полетел домой, а еще не меньше часа сидел у письменного стола, ссутулясь, непривычно праздно свесив кисти рук с подлокотников кресла. Но мысль его работала усиленно.

— Понимаешь, Григорий Герасимович, одна гипотермия мне кажется недостаточной мерой: резкое переохлаждение иногда непосильно для организма, — сказал Иван Иванович Решетову через день после смерти Лиды Рублевой. — Вчера я наблюдал операцию у соседей… Фибрилляция сердечной мышцы наступала у больного три раза.

— Благополучно прошло? — с живым интересом спросил Решетов.

Аржанов махнул рукой, представив, как вдруг беспорядочно начало трепетать сердце больного на ладони хирурга. Вместо единого, согласного биения сердечной мышцы каждое мышечное волокно ее стало сокращаться само по себе и вдоль, и поперек, и вкось, и сердце в этот миг было похоже на сплошной клубок шевелящихся червей. Электрический разряд аппарата — дефибриллятора — прекратил это смертельное трепетание, и сердце забилось стройно, но через несколько минут снова затрепетало вразнобой.

— Холод, резко снижая температуру тела, часто приводит к фибрилляции. — Иван Иванович встал из-за стола и начал медленно вышагивать по кабинету. — Придется провести ряд опытов по комплексному охлаждению. Мне кажется, больного надо постепенно приготавливать к гипотермии и потом, после операции, не переходить сразу к грелкам…

Решетов слушал, доброжелательно следя за приятелем рыжевато-карими глазами. Иван Иванович не располнел за последние годы, а только раздался в плечах и в груди и выглядел настоящим богатырем в белом, ладно сшитом халате. Расхаживая, он машинально крутил обрывок шелковой нитки: вязал узлы то левой, то правой рукой. Эту тренировку он никогда не бросал.

«Руки грубеют с годами, а хирург, утративший гибкость и ловкость пальцев, теряет половину своих способностей», — говаривал он врачам и студентам.

— Долго толковали сегодня с шефом: в каком объеме и как проводить опыты. — Иван Иванович неожиданно улыбнулся. Он очень тепло относился к заведующему клиникой Гридневу, который дал ему возможность оперировать на сердце и всеми мерами поддерживал его на этом трудном пути. — Будем работать еще в лаборатории Академии наук. Там большой виварий, и собачек нам подберут подходящих.

Решетов задумчиво кивнул, он тоже был благодарен Гридневу. Ведь нашлось столько противников популяризации «металлического» направления в лечении переломов, и, если бы не зубастость и влиятельность Гриднева, туго пришлось бы Григорию Герасимовичу, хотя не он придумал тот метод. Задолго до него работала пытливая мысль хирургов. Создали общими силами хороший метод, а в жизнь его проталкивать приходится через сплошные рогатки.

— Хорошо, что мы тут пришлись ко двору, — промолвил он и полушутя поплевал: — Тьфу, тьфу, в добрый час сказать, сработались. И остальной народ доволен, ведь в самом деле никто не притеснен.

— Вы к чему это: «тьфу, тьфу»? Сглазить боитесь?

— Как вам сказать… Не суеверен, нет, но мнительностью не обделен. — Решетов сидел в глубоком кресле, в том самом, в котором недавно сидела после экзамена Варя. Только он расположился по-хозяйски, удобно устроив свое большое, костистое тело, облаченное в рабочий костюм и белоснежный халат.

— Да, наше дело тонкое! — отозвался Иван Иванович снова серьезно. — Но я уже заметил: здесь, в столице, споры идут не внутри клиник и институтов. Полемический пыл расходуется главным образом в спорах между отдельными научными учреждениями. Для сотрудников, пожалуй, так лучше…

— Лучше при том условии, если у шефа не только крепкие руки, но и голова светлая и он дает возможность расти всему коллективу. А некоторые шефы мыслящих около себя не терпят…

— Так то уже не руководители, а узурпаторы от науки…

Хирурги только что закончили рабочий день и собирались приступить к научным занятиям: клиника располагала прекрасной библиотекой, студенческой аудиторией и конференц-залом, где в вечерние часы занимались диссертанты, не имеющие дома хороших условий. Иван Иванович с нетерпением ждал, когда закончится оборудование помещения под лабораторию в подвальном этаже клиники. До сих пор дело тормозилось из-за устройства вивария, где должны помещаться подопытные собаки. Но усилиями Гриднева, а особенно заместителя главного врача больницы по хозяйству Прохора Фроловича Скорого и эта трудность была преодолена.

— Гриднев обещал взять еще одного научного сотрудника для опытов с гипотермией, — сообщил Иван Иванович. — Сказал: «Срочно приступайте к работе, пока в лаборатории Белова и в Академии наук, а потом и у себя начнем». И вдруг спрашивает: «Вы ружьишком не балуетесь?» У него дача по Савеловской дороге, там близко большие леса и тетеревиные тока имеются. «А вы, спрашиваю, балуетесь?» — «Нет, говорит, я только своих гостей натравливаю. Ежели вы хорошо справитесь с задачей, угощу вас таким током, какого вы и в Сибири не видывали».

— А я, грешным делом, думал, что вы после войны по нейрохирургии пойдете… — неожиданно сказал Решетов.

— Собирался. Но, как видите, получилось иначе. — В глазах Аржанова вспыхнули лукаво-веселые искорки и тут же погасли: «Варя-то, Варя!» — Что делать, дорогой Григорий Герасимович! — заговорил он совсем иным тоном. — Эпоха наша до крайности беспокойная, и сам я не привык отсиживаться в затишье. До сих пор не могу смириться со смертью Семена Нечаева. Кора мозга… Да-да-да! Могло бы удивить, если бы я пошел на ортопедию или на урологию. Но я взял то, что мне ближе. Теперь, когда мы научились сшивать кровеносные сосуды, хирургия сердца становится делом первостепенной важности. Ведь в конце концов мы добьемся возможности делать капитальный ремонт сердца, вплоть до замены износившегося мотора…

— Тогда вы поставите новый мне и моей старушке, и мы повторим свое путешествие сначала.

— Рад буду услужить. Но сколько еще темных провалов ждет хирургов на пути к этой цели!

— Вы знаете, кого я встретил вчера? — круто повернул разговор Решетов. — Ларису Петровну Фирсову, помните ее?

— Ну как же! — Иван Иванович машинально завязал еще два узелка и бросил нитку. — Жива-здорова? Где она теперь?

— Работает в челюстно-лицевом госпитале. Все такая же красавица, почти не изменилась, — простодушно сообщил Решетов, не знавший о прежнем увлечении товарища. — Стойкая натура! Мало того, что дочку и мать в Сталинграде потеряла, еще и муж погиб. Он у нее в танковых частях служил.

«Вышла она снова замуж?» — чуть было не спросил Иван Иванович, но, представив, как дрогнула бы Варя, сбился с полуслова, поинтересовался другим:

— Мальчик… Алеша большой уже?

— Мальчику скоро пятнадцать лет исполнится. В восьмой класс перешел. Учится в музыкальной школе-десятилетке при институте имени Гнесиных.

— Он и тогда играл… Помните седьмое ноября в Сталинграде?

— Еще бы не помнить! Как врезалось в памяти: волжский обрыв, нары блиндажей… За спиной кипящая от взрывов вода, над головой фашистские самолеты, впереди — враги. Заслонило все это жизнь до войны, когда наши ребятки были с нами. Одно слово — Сталинград! Я за Ларису Петровну порадовался — хотя Алеша у нее уцелел. — Решетов помолчал, растревоженный горестными воспоминаниями. — Нынче она кандидатскую диссертацию защитила. Создала совершенно новый метод пластики носа. Представляете? Люди соглашаются на десятки операций, чтоб им создали хоть какое-нибудь подобие носа. Задача, конечно, нелегкая. Лепят заплату на заплату из кожных лоскутов, а потом, глядишь, нагноение, и все разрушается. Фирсова иное предложила: формирует нос из филатовского кожного стебля сразу, одномоментной операцией. И отлично получается. Один рубчик где-нибудь на переносье… Каково?

— Да, в самом деле умница, — сказал Иван Иванович, тоже радуясь за Фирсову.

«Она добилась большего успеха в своей работе, чем я, — с хорошей завистью подумал он, и эта мысль всколыхнула в нем все, связанное с Ларисой. — Как сурово она меня тогда оттолкнула!»

Точно стремясь избавиться от размышлений о ней, он заговорил взволнованно:

— Война многим изломала жизнь. Как она, проклятая, выбивает все из нормальной колеи! Представь себе, Григорий Герасимович: лежит сейчас на улице мертвый. Ведь толпа соберется. Шел куда-то человек, спешил, и вдруг нет его. А тогда… Сидит солдат с котелком на мерзлом трупе гитлеровца и хлебает суп… Просто, без озорства пристроился. И никогда не забуду вехи, оставленные фашистами на степных дорогах под Сталинградом в дни бегства. Ночь. Метель. Степь голая, а по сторонам заметенной дороги стоят вместо вешек в сугробах застывшие трупы. Руки растопырили и стоят, как черные вороны. Ну, как примирить это с двадцатым нашим веком?! — Иван Иванович, снова ощутив прилив былой ненависти к врагам, стукнул по столу кулаком. — Мерзавцы непревзойденные!