История Петербурга в городском анекдоте - Наум Синдаловский

Штраус становился героем дружеских шаржей, где его изображали играющим на скрипке в окружении пылающих сердец в кринолинах, и анекдотов, где его немецкая фамилия превращалась в русскую двусмысленность:

– Посмотрите, Аннете, какие огромные яйца у этого страуса, – сказала маменька своей дочке, прогуливаясь по академическому музею.

– Ах, маменька, это у того самого страуса, что играет так мило вальсы в Павловском вокзале?

Надо напомнить, что в концертных программках и на афишах имя и фамилия композитора печатались в русской транскрипции: Иван Страус. Да и в народе его называли не иначе как «Иван Иванович», или «Танцующий Страус», по манере дирижировать пританцовывая. Приведем и второй анекдот на ту же тему. Вовсе не для того, чтобы посмаковать ее, а для того, чтобы показать, сколь широкое распространение она имела в Петербурге. И еще одно напоминание. В Павловском курзале выступали два Штрауса, оба одинаково любимые и знаменитые: отец и сын.

Матушка с дочкой приехали летом в Петербург и осмотрели все достопримечательности, в том числе и музей Академии наук, где они видели кости допотопных животных, яйца огромных птиц и так далее. Вечером они поехали в Павловск слушать оркестр Штрауса.

Дочь спросила у матери:

– Это молодой Штраус?

– Молодой! Это сын…

– Это и видно, что еще очень молод.

– Это почему?

– Потому что яйца еще не так велики, как те страусовы яйца, что мы видели сегодня в Академии.

Из отечественных композиторов XIX в. в петербургский городской анекдот попали в основном два из них: Глинка и Чайковский. И у того, и у другого были на то довольно веские причины.

Родоначальник национальной русской оперы Михаил Иванович Глинка приобрел всеобщую известность как композитор в 1836 г., после представления патриотической оперы «Жизнь за царя», более известной в широкой публике под советским вариантом названия «Иван Сусанин». Именно тогда Глинка почувствовал прикосновение богини Славы. Однако вторая опера композитора «Руслан и Людмила», представленная публике в Мариинском театре в 1842 г., большинством современников сразу оценена не была. Например, император Николай I демонстративно ушел из театра, не дождавшись конца представления, а великий князь Михаил, если верить фольклору, стал посылать провинившихся офицеров в оперу слушать «Руслана и Людмилу» в наказание. Правда, вскоре настроение капризной публики переменилось. Но время до полного признания оперы было отмечено появлением несправедливых и неприятных для композитора анекдотов. Некоторые из них дошли до наших дней.

На одном из представлений публика неожиданно потребовала автора, и смущенный, ничего не понимающий Глинка топтался за кулисами, не зная, что делать. Великий князь доброжелательно похлопал композитора по плечу:

– Иди, Христос страдал более тебя.

Сейчас уже трудно разобраться, что не удовлетворило взыскательную петербургскую публику в опере: сама музыка, ее исполнение или постановка спектакля. Известно только, что многие современники характеризовали произведение композитора, как «музыку для кучеров». В арсенале городского фольклора сохранился обидный анекдот:

На первом представлении оперы Глинки «Руслан и Людмила» в Мариинском театре один из постоянных посетителей покинул ложу после первого акта.

– Не понравилось? – осторожно спросил директор.

– Я прослушал первый акт и боюсь, что остальные написаны тем же композитором, – услышал он в ответ.

У Петра Ильича Чайковского были совсем иные основания стать героем городских анекдотов. Отношения к его божественной музыке они не имели. Но от этого вовсе не становились менее обидными и оскорбительными. «Весь Петербург» живо обсуждал его нетрадиционную сексуальную ориентацию.

Среди легенд, связанных с неожиданной и ранней смертью композитора, есть одна совершенно скандальная. Она утверждает, что Чайковский умер не от холеры, которая осенью 1893 г. и в самом деле свирепствовала в Петербурге, а покончил жизнь самоубийством, приняв яд, будто бы позволивший сымитировать симптомы холеры. Будучи, как известно, гомосексуалистом, он якобы «оказывал знаки внимания маленькому племяннику одного высокопоставленного чиновника». Узнав об этом, дядя мальчика написал письмо самому императору и передал его адресату через соученика Чайковского по Училищу правоведения Николая Якоби. Тот ознакомился с содержанием письма и, усмотрев в этом скандале «угрозу чести правоведов», собрал товарищеский суд, пригласив на него композитора. Решение собрания было категоричным: либо публичный скандал, после которого неминуемо последуют судебное решение о ссылке композитора в Сибирь и несмываемый позор, либо яд и смерть, которая этот позор смоет. Правоведы якобы «рекомендовали второй выход, что он и исполнил».

В связи с этим любопытны похожие на анекдоты рассказы о том, что Чайковский и в самом деле смертельно боялся, что о его гомосексуальных наклонностях когда-нибудь узнает император. Опасения эти выглядели, по меньшей мере, странными, если учесть, что весь Петербург, во-первых, был прекрасно осведомлен о «мужском» окружении Петра Ильича и особенно его брата Модеста – молодых людях, которых открыто называли «Бандой Модеста», и, во-вторых, аристократическая культура того времени считала педерастию почти нормой, и в поведении композитора вообще не усматривали ничего предосудительного. Так оно и было на самом деле, если, конечно, верить дошедшему до нас фольклору.

Александр III иностранных слов не любил и всюду старался заменить их русскими. Так, вместо «гомосексуалист» он говорил «жопник». Однажды, когда ему пожаловались на то, что Чайковский увлекается мальчиками, он отвечал:

– В России жоп много, а Чайковский один.

Когда царю стало известно о странностях личной жизни композитора Чайковского, он искренне воскликнул:

– Господи, да знал бы я об этом раньше, я бы подарил ему весь Пажеский корпус.

Все эти невинные, с точки зрения салонной аристократической морали того времени, анекдоты задолго предвосхитили более поздний анекдот на эту же интригующую тему:

– Вы слышали? Чайковский-то, оказывается, гомосексуалист.

– Да. Но мы его любим не только за это.

Веским аргументом в пользу того, что писатели в XIX в. все больше и больше признавались обществом бесспорными властителями душ, является тот неопровержимый факт, что из всех известных профессиональных сословий именно писатели все чаще и чаще становились персонажами фольклора вообще и анекдотов в частности. Писателей любили, они были на виду, к ним и к их произведениям обращались за разрешением нравственных споров.

Одним из первых литераторов, ставшим героем петербургского анекдота еще в преддверии XIX в., золотого века русской литературы, кажется, был известный поэт екатерининской эпохи Иван Семенович Барков. Барков был ярчайшим представителем своего пиитического племени. Он был необыкновенно талантлив и страдал неизлечимой болезнью многих поэтов – пил. Пил много и беспробудно и в анекдоты попал, в значительной степени, именно благодаря этому.

Скандально знаменитый поэт, чьи эротические, а то и просто непристойные стихи во множестве расходились по стране в списках, родился в семье обыкновенного священника. Он был способным ребенком, и родители отдали его на обучение в университет. По воспоминаниям однокашников, Барков учился успешно, обладал острым умом и хорошей памятью, но постоянно пьянствовал и скандалил, за что в конце концов и был изгнан из университета.

Однако знания, полученные во время учебы, даром не пропали. Работая в академической типографии, Барков совершенствуется в латыни и в скором времени становится неплохим переводчиком, которому Академия наук не раз поручала переводы сатир Горация и басен Федра. Правда, при этом каждый раз рисковала, опасаясь, что выданные поэту авансы могут бесследно исчезнуть, а заказанные сатиры так и останутся непереведенными. Легенды и анекдоты об этом ходили по Петербургу в таком же множестве, как и его скабрезные поэмы.

Академия поручила Баркову какой-то ответственный перевод и выслала ему довольно дорогой экземпляр оригинала.

Спустя время, после многочисленных напоминаний, Барков просил передать академикам, что книга переводится. Еще через некоторое время на беспокойный запрос он вновь заявил:

– Книга переводится… из кабака в кабак, сначала заложил ее в одном месте, потом перевел в другое и постоянно озабочиваюсь, чтобы она не залеживалась в одном месте подолгу, а переводилась по возможности чаще… из одного питейного заведения в другое.