Полдень, XXI век (апрель 2011) - Коллектив авторов

Последние слова были обращены, скорее, к Ларисе Павловне, с интересом наблюдавшей, чем закончится дело.

– Да-да, хронический алкоголизм… С молодости, – подтвердила она диагноз.

Серафима бесстрастно выжидала, не переставая гладить котенка.

Спускавшиеся сверху по лестнице обитатели бизнес-центра косились на них, стараясь понять, что происходит. В воздухе пахло скандалом, но скандала не было видно.

Софья подхватила сумочку и, демонстративно попрощавшись с одной Ларисой Павловной, покинула вестибюль. Это тоже не произвело на Серафиму ни малейшего впечатления.

Она принялась хлопотать по хозяйству, как бы обустраивая новое жилище, какое ни на есть. Для начала Серафима возвела стены из книг – это были, в основном, стандартные картонные коробки из-под офисной бумаги, а также перевязанные шпагатом пачки. Они были довольно тяжелы, но Серафима увлеченно ставила их одну на другую, пока не построила стену в пять рядов – больше было опасно, стена теряла устойчивость из-за наклона пола. Высота стены составила примерно полтора метра, причем ее оконечность, примыкавшая к лестничному пролету, была выложена ступеньками. На них Серафима поставила вазу, будильник, бутылку вина с бокалами и остановилась в растерянности, ибо больше украшать было нечем.

Серафима устроилась в кресле, положив на колени котенка, и вскоре уснула.

Разбудил ее какой-то посторонний шум. Она открыла глаза и поначалу не поняла, где она находится. Слабо светили лампы по стенкам, блестел мраморный пол, в будке вахтера копошился разбуженный охранник.

Посреди этого полутемного вестибюля стоял Пирошников в распахнутом плаще и шляпе, а в руке у него была гитара.

Он стоял, вглядываясь в тот угол, где горела накрытая какой– то тряпкой, быть может, просто наволочкой, лампа под зеленым абажуром, а дальше в углу угадывалась фигурка женщины в домашнем легком костюме, полулежащая с ногами в просторном бархатном кресле. Это напоминало декорацию какого-то непоставленного чеховского спектакля, в котором ему надлежало сыграть роль, но какую – он не знал. Он силился вспомнить реплику, но не мог, потому сказал глухо:

– Кто это сделал, лорды?

Он знал, кто это сделал, но хотел насладиться горечью.

– Да-ни-люк… – нараспев отозвалась Серафима.

– Не это, нет! Не дерзкое изгнанье, не дикое глумление толпы, – Пирошников почувствовал, что пятистопный ямб белого стиха наиболее соответствует ситуации. – Я говорю об этом чудном месте, где мы с тобою умиротворимся и затворимся, убежав от мира… Офелия!

И он обвел декорацию широким жестом.

Ночной вахтер Боря с изумлением и тревогой вслушивался в ямбы Пирошникова.

Серафима в восторге задрыгала ногами, оставаясь лежать в кресле, но ответить полной строкой не смогла, а лишь выдохнула, смеясь:

– Да, Гамлет!

Пирошников твердым шагом направился к уютному гнездышку из книг, но именно твердость поступи выдавала, что он изрядно пьян. Его качнуло, и он едва не развалил зыбкую книжную кладку Серафимы, но она вовремя бросилась ему навстречу и, подхватив под руку, довела до кресла.

Пирошников водрузился на мягкие подушки и огляделся.

Вопреки своему намерению вдоволь испить страдания, он вдруг почувствовал, что ему нравится этот закуток, огороженный знакомыми книгами, которые теперь, покинув полки и будучи перевязанными шпагатом, напомнили ему детство, когда семья часто переезжала из-за новых назначений отца и вид упакованных книг и сдвинутой мебели был привычен.

Впрочем, Пирошников стряхнул с себя сентиментальные воспоминания и заявил, что хочет есть, а затем, открыв бутылку вина, принялся рассказывать Серафиме о своих похождениях. Она в это время готовила чай с бутербродами.

А причиной неожиданного загула Пирошникова послужила встреча со старинным приятелем Олегом Метельским, которого Владимир Николаевич не видел лет тридцать и не узнал бы никогда, если бы Олег его не окликнул, когда Пирошников проходил мимо по второму этажу «Крупы», как звали все питерские книжники оптовую книжную ярмарку в ДК им. Крупской.

Снилось ли когда-нибудь Надежде Константиновне, что она превратится в книжную ярмарку и звать ее будут так же, как всегда называл ее за глаза Ильич?

Несмотря на кратковременность давно прошедшего знакомства, приятели вместе устроились за книжным прилавком, который уже несколько дней обслуживал пенсионер Метельский, поступив сюда продавцом, и предались воспоминаниям, изредка прикладываясь поочередно к плоской фляжке коньяка – непременному атрибуту прогулок Пирошникова.

Несомненно, два седых старика, сидящие за книжным развалом и посасывающие коньяк из фляжки, являли собою зрелище обнадеживающее, хотя и предосудительное для ревнителей морали.

Под нехитрый ужин и три бутылки вина они засиделись до полуночи и даже, вспомнив молодость, сыграли и спели кое-что из старого репертуара. Электрическая гитара Олега давно висела на гвозде, украшая прибитый к стене ковер в спальне, но нашлась акустическая, на которой пенсионеры и музицировали по очереди. Пальцы Пирошникова помнили старые аккорды, он взволновался и пел с таким чувством, что растроганный Метельский подарил ему эту гитару со словами: – Помни молодость!

Короче говоря, они вспомнили молодость с неувядающей силой, и теперь Пирошников не без удовольствия рассказывал об этом Серафиме.

Она слушала, не переставая удивляться его даже не молодости, а мальчишеству, казалось бы, неуместному в почти семидесятилетнем человеке. С тех пор, как он совсем недавно явился ей в образе мифического молодого злодея в пересказе Ларисы Павловны, а потом сразу же воплотился смешным стариком, способным на безумия в виде силлаботонических спектаклей с подвижками земной коры, она относилась к Пирошникову почти как к явлению природы, которым управлять нельзя, можно лишь избегать или любоваться.

Он же, получив в ее лице не только неожиданную любовницу, но и слушателя, зрителя и даже участника его жизненных спектаклей, расцвел, позабыв о неустроенности и болезнях.

Вот и сейчас, во втором часу ночи, раскинувшись в бархатном кресле с бокалом вина в руках, в ночном вестибюле бизнесцентра, превращенном в жилище, Пирошников, как никогда, чувствовал себя в своей тарелке.

Он взял в руки гитару, дотронулся до струн и извлек первый осторожный аккорд. Вахтер Боря, снова заснувший было под доносящееся из-под лестницы журчание Пирошникова, приподнял голову и услышал:

Мой дом загубили гады,мой дом пустили под снос.Нам с тобой теперь не будет пощады,но это не мой вопрос.Это не мой вопрос, мама!Я всего лишь изгой, мама,а для них я отброс.

Я буду последним негромочень преклонных годов,но для них я всегда останусь беглыми быть другим не готов.Я совсем не готов, мама!Мне не нужен их кров, мама!Я изгой, сто пудов!

Мы будем жить с тобой в домикеиз нами забытых книг.И для нас даже в самом маленьком томикенайдется приют для двоих.И я буду петь, мама!Я буду плясать, мама!Я не изменюсь – вот вам фиг!

8