Николай Языков: биография поэта - Алексей Борисович Биргер

Тогда, под сенью мирной

Ты станешь радости с подругою делить;

Тогда твой голос лирный

Любовь благую воспоет!

И песнь твоя молвой к друзьям домчится!

Тогда во мне, о милый мой поэт,

Воспоминание протекшего родится;

Тогда я полечу душой

К дням резвым юности беспечной.

Когда я, увлечён мечтой,

Почувствовал огонь поэзии сердечной,

Тебе вверять восторги приходил

И слышал суд твой справедливый.

О! сколь тогда приятен был

Мне дружеский совет нельстивый!

С каким весельем я с тобой

Поэтов красотой пленялся!

И, зря в мечтах их тени пред собой,

Восторгам пылким предавался.

Какой огонь тогда блистал

В душе моей обвороженной,

Когда я звучный глас внимал,

Твой глас, о бард священный,

Краса певцов, великий Оссиан!

И мысль моя тогда летала

По холмам тех счастливых стран.

Где арфа стройная героев воспевала.

Тогда я пред собою зрел

Тебя, Фингал непобедимый,

В тот час, как небосклон горел,

Зарею утренней златимый, —

Как ветерки игривые кругом

Героя тихо пролетали,

И солнце блещущим лучом

Сверкало на ужасной стали.

Я зрел его: он, на копьё склонясь,

Стоял в очах своих с грозою —

И вдруг, на воинство противных устремясь,

Всё повергал своей рукою.

Я зрел, как, подвиг свой свершив,

Он восходил на холм зелёный,

И, на равнину взор печальный обратив,

Где враг упал, им низложенный,

Стоял с поникшею главой,

В доспехах, кровию омытых.

Я шлемы зрел, его рассечены рукой,

Зрел горы им щитов разбитых!..

Но, друг, позволь мне удержать

Мечты волшебной обольщенья:

Ты наделён талантом песнопенья,

Тебе героев воспевать!

В восторге устреми к превыспреннему миру

Быстротекущий свой полёт,

А мне позволь, мой друг поэт,

Теперь на время бросить лиру!

В этом стихотворении обозначается и еще одна важная особенность всей поэзии Языкова последующих лет: она открыто, подчеркнуто биографична. Элегии, послания и зарисовки Языкова выстраиваются в настоящий поэтический дневник, порой более достоверный и информативный, чем его подробные письма о житье-бытье, особенно брату Александру, и воспоминания самых близких людей о нем. По его стихотворениям лучше и полнее всего складывается картина его жизни – не только внутренней жизни, с размышлениями, поисками, метаниями, взлетами и падениями духа, метафизикой и мировоззрением – но и жизни самой обычной, порой предельно бытовой, каждодневной: где был, что делал, куда решил поехать, откуда вернулся, где и как лето или зиму провел, что ел, что пил, хорошо ли спал, с кем встречался – и все это подробно, с яркими деталями. Очень скоро будут написаны и «Ответ на присланный табак», и послание «К халату», и «Элегия» на безденежье, и многое другое, из чего составляется объемная картина повседневной жизни.

С одной существенной поправкой, конечно – которую нужно постоянно держать в уме. При всей точности и биографичности, мы имеем дело не с самим Языковым, а с авторским «Я» (лирически-биографическим «Я») его поэзии. Поэзия всегда дает жизнь в суперконцентрированном, преображенном ради выявления единственной правды, виде. Отсюда, и в идеализированном, преувеличивающем главное и уничижающем второстепенное, виде. И потому авторское «Я» самых биографичных стихотворений далеко не всегда совпадает с реальным (историческим или житейским) Языковым. Мы будем то и дело ставить знак равенства между ними, но – очень прошу, и простите за занудливое повторение! – держать в уме, что этот знак равенства сколько-то условный.

Хотя, конечно, условность эта способна в момент исчезать, стоит нам отойти от слишком приземленной точки зрения. И тогда правда жизни и правда поэзии проявляются в новом единстве. В XXXI строфе Четвертой главы «Евгения Онегина» Пушкин сказал об этом с предельной точностью:

…Так ты, Языков вдохновенный,

В порывах сердца своего,

Поешь бог ведает кого,

И свод элегий драгоценный

Представит некогда тебе

Всю повесть о твоей судьбе.

Здесь всё – по делу, включая и «бог ведает кого» – как мы увидим чуть далее. Главное, «свод элегий» действительно «драгоценен».

Однако ж, возвращаемся в год 1819-й.

После того, как вышло «Послание к Кулибину», прозвучав неожиданно громко даже в те времена, когда чуть не в каждом номере каждого журнала печатались произведения, которые доныне входят в золотой фонд русской поэзии, Языков, что называется, уперся всеми копытами – так же неожиданно для родных, как неожиданен был его успех. Обычно он был достаточно покладист и уж старший из братьев, Петр, всегда мог убедить его в разумности или неразумности того или иного шага, но тут… Не забудем, Языкову шестнадцать лет – всего-то! – похвалы и благожелательные отклики со всех сторон если и не вскружили ему голову, то во всяком случае утвердили в желании быть поэтом и прежде всего поэтом, а если возможно, то и только поэтом, и он заявляет о своем твердом намерении оставить Горный Кадетский Корпус – это заведение мешает ему развиваться поэтически, душит его дарование, и он не позволит погубить свой дар!

Бунт шестнадцатилетнего юнца приводит в смятение всю семью – за исключением, пожалуй, Александра Михайловича, который устраняется от участия в активных «разборках»: он настолько благоговеет перед словом, особенно словом поэтическим, так мечтает о том, чтобы обрести собственный дар слова, пусть самый крохотный, с ноготок, и так восхищается младшим братом, у которого этот дар несомненно есть, что считает себя не вправе хоть как-то препятствовать развитию этого дара. А для всех остальных бунт Николая тем более shocking, что Николай всегда отличался и редким добродушием, и редкой покладистостью, готовностью никогда и ни в чем не обижать родных: всегда его удавалось в итоге уговорить не сбиваться с «правильного» пути.

Об этом говорит в своих воспоминаниях Дмитрий Николаевич Свербеев – троюродный брат братьев Языковых, тоже оказавшийся втянутым в эту историю и тоже пытавшийся повлиять на младшего кузена, чтобы тот не совершал необратимых шагов. Касается он и застенчивости Языкова, которая проявлялась во всем, кроме утверждения себя поэтом:

«Отличительной чертой его характера были необыкновенная доброта и любовь к ближнему. В каждом человеке он видел брата, но природная языковская дикость мешала ему сближаться с людьми. Женщин он боялся как огня, и вместе с тем мечтал о них постоянно. Образ