Избранное - Вилли Бредель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мучаясь ужасными воспоминаниями и страшась будущего, сомневаясь и снова надеясь, содрогаясь от отвращения и дрожа от восторга, Мизике наконец погружается в сон, первый сон после двадцати четырех часов.
Наутро в полицейском участке при доме предварительного заключения поднимается страшное волнение.
Торстен ощупывает свое избитое тело, стряхивает с себя тяжелый кошмарный сон и прислушивается к суете в коридоре и соседней камере. Он слышит, что зовут санитара, и недоумевает, что могло случиться.
Спустя несколько минут в камеру Торстена входят два полицейских.
— Нам очень жаль, но получено распоряжение от гестапо.
Торстену связывают руки за спиной.
— Это делается для вашей же безопасности, — поясняет один из полицейских, — чтобы вы ничего над собой не сделали. Ваш сосед по камере Тецлин сегодня ночью повесился.
Концентрационный лагерь
— Левой! Левой! Левой! Два, три, четыре… Ногу держать не умеете, свиньи! В Союзе фронтовиков выходило… Держись прямо! Что ты качаешься, как гулящая девка?
Словно злая овчарка, труппфюрер Тейч бегает по тюремному двору вокруг марширующих в две колонны вновь прибывших арестантов. Каждому выдали в цейхгаузе по два одеяла, уже поношенную, коричневую в черную полосу, арестантскую одежду, жилет, брюки, куртку, шапочку каторжанина, пару теплых солдатских сапог, простыню и полотенце. С этими вещами под мышкой вновь прибывшие идут военным строем через многочисленные дворы старой каторжной тюрьмы.
Первые дни сентября, а жарко, как в августе. Над землей тяжело нависла пронизанная солнцем молочная мгла. Каким-то чудом, несмотря на зной, еще не пожелтела листва на деревьях по ту сторону тюремной стены. Эта зелень — оазис для измученных глаз. Но высокая грязнокрасная стена скрывает от узников красующиеся в летнем уборе грушевые и вишневые деревья.
— Левой! Левой! Левой!
Колонны вновь прибывших шагают мимо старых, загаженных и ветхих корпусов каторжной тюрьмы, уже давно предназначенной гамбургским городским муниципалитетом на слом.
— Левой! Левой!
Тейч бегает вдоль рядов, бьет по ногам, по его мнению, недостаточно хорошо марширующих заключенных, дает тумаки, подзатыльники, кричит, беснуется.
Так проходят колонны по жаре и пыли мимо места, где заключенные сносят дом, в котором помещался когда-то тюремный лазарет. Они стоят в своих полосатых арестантских костюмах на полуразрушенных стенах, выбивают киркой кирпичи и сбрасывают их в вагонетки. Кирпичи сортируются на длинных столах. Наблюдающие за работой эсэсовцы забрались в тенистые места. Марширующие обмениваются с работающими немыми взглядами: ищут знакомых, товарищей…
— Отделение… ногу выше!.. Стой!
Колонна останавливается у ворот. Один из конвойных, в стальном шлеме и с карабином, дергает звонок. Часовой за воротами отворяет.
— Отделение, равняйсь! Марш!
Перед ними еще один тюремный двор. Здесь обнаженные до пояса заключенные работают лопатами. Расставлены измерительные приборы; заросшая сорной травой площадь разрыхляется и выравнивается. Перед входом в тюрьму укладывается дерном клумба в форме свастики.
— Отделение, выше ногу!.. Стой! Направо! Вещи сложить! Равняйсь! Не шевелиться и не кашлять!
Тейч идет в караульную, которая находится в нижнем этаже корпуса. За прибывшими наблюдает из окна кое-кто из эсэсовцев, среди них обершарфюрер Рудольф Хармс, бывший студент.
Тейч входит в комнату.
— Хайль Гитлер!
— Хайль Гитлер!
— На этот раз много интеллигентов. Руди, позаймись-ка с ними историей!
— Правильно, дружище! — поддерживает Ридель.
— Давай-ка, вызовем штучки три-четыре. Я до сих пор не могу забыть дурацких физиономий, что были в последней партии.
Обершарфюрер Хармс, шарфюрер Ридель, обертруппфюрер Мейзель и труппфюрер Тейч выходят из караульной. Заключенные неподвижно стоят под палящим солнцем; у некоторых катятся по лицу крупные капли пота. Эсэсовцы осматривают одного за другим.
— Подтянуться! Пятки вместе! Прямо смотреть!
Хармс выбирает одного наудачу.
— Ты почему сюда попал?
— Я продавал запрещенную газету.
— Какую?
— «Гамбургер фольксцайтунг».
— А ты?
— Н-не знаю, господин унтер-офицер.
— Как это ты не знаешь?
— На меня, наверное, донесли, господин унтер-офицер. Я вывесил пятого марта красный флаг. Больше ничего.
— Придется тебе поразмыслить над этим делом, я тебя еще раз спрошу… Ты?
— Я за нелегальную работу для КПГ.
— Ты какую работу вел?
— Я собирал взносы.
— У кого?
— От номера две тысячи семнадцать до номера две тысячи двадцать два!
— Я спрашиваю, как звали тех, от кого ты получал!
— Да я и сам не знаю.
— А, вот как! Ну, так тебе тоже придется еще подумать.
Хармс становится перед выстроившимся отделением и командует:
— Работники умственного труда — шаг влево.
Вышло трое.
— Ты кто?
— Врач.
— Врач? Фамилия?
— Доктор Калькраух.
— Почему здесь?
— У меня нашли иностранные газеты.
— Так, так! Вот ты какая птица! Помаленьку родину предавал! А?
— Нет.
— Молчать! Понял?.. Ты кто такой?
— Профсоюзный служащий.
— А ты?
— Помощник писаря.
— Больше служащих нет? — спросил Хармс остальных.
— Есть! Я.
— И я.
— Ну, гоп-гоп, выходи! Вся пятерка туда — к стене! В ряд! Пошевеливайся!
Хармс становится в позу фельдфебеля и с важным видом обращается к первому с краю, доктору Калькрауху:
— Кто был Ленин?
Заключенный сначала удивленно смотрит на спрашивающего, затем вопросительно — на остальных эсэсовцев, которые стоят тут же и язвительно ухмыляются.
— Ну, скоро ты там?
— Ленин? Ленин? — Доктор старается придумать самый простой и безобидный ответ. — Ленин? Ленин был Председателем Совета Народных Комиссаров в СССР.
Бац — раздается звонкая пощечина.
Хармс переходит к следующему — профсоюзному служащему.
— Кто был Ленин?
— Вождь коммунистов.
Бац — звенит вторая пощечина.
Очередь за писарем.
— Кто был Ленин?
Тот в испуге, с минуты на минуту ожидая пощечины, бормочет:
— Ленин… Ленин был… Я не знаю!
Бац! Бац! Две пощечины одна за другой. Хармс считает, что нужно знать, кто был Ленин.
Спрашивает обоих служащих. Один отвечает:
— Ленин был учредителем Советов.
Другой:
— Ленин был еврей.
Пощечина и тому и другому.
— Кто ответит правильно, может сесть туда, в тень под стеной.
Игра в вопросы и ответы начинается сначала.
— Кто был Ленин?
Доктор думает: что ему, собственно, нужно? И «еврей» уже говорили, и тоже невпопад. Наконец нашелся:
— Враг Германии!
Но не успел он договорить, как недоучка студент снова бьет его по лицу.
Профсоюзник думает так долго, что ему попадает раньше, чем он успевает что-либо ответить.
Писарь выпаливает, заикаясь:
— Ленин был… был… ужасный человек!
По лицам эсэсовцев пробегает злорадная ухмылка. Даже Хармс улыбается:
— Как это, ужасный человек? Точнее!
— Он был… ре… волюционер!
Бац — и писарь отлетает на несколько шагов.
— Кто был Ленин?
Один из служащих предполагает:
— Коммунист! — и получает вторую пощечину. Другому тоже достается за то, что бормочет нечто непонятное.
— Ах вы, подлецы! — рычит обершарфюрер Хармс. — Нe знаете, кто был Ленин? Так я вам скажу! Главарь шайки разбойников, организатор массовых убийств! Встать в строй! И чтобы никто и шевельнуться по посмел, иначе до тех пор буду гонять по двору, пока от вас пар не пойдет!
Полтора часа стоят заключенные под палящим солнцем. Уже прошли в тюрьму рабочие команды. Привезли на открытом грузовике обед в цинковых бидонах, и теперь машина возвращается обратно с пустой посудой. Рядом с доктором стоит худой, изможденный человек в потертой одежде. Врач знает, что это инвалид войны, и видит, как он шатается, преодолевая дурноту, но не имеет права помочь ему, поддержать его, не смеет двинуться с места.
Ридель выходит из караульной, видит, как шатается от изнеможения заключенный, и подходит к нему.
— Может, ты устал стоять?
— Нет, господин унтер-офицер.
— Давай для разнообразия побегаем… Вокруг двора, марш, марш!
— Господин унтер-офицер, я…
— Не разговаривать! Ну! Живо! Поторапливайся!
Тюремный двор — большая площадь. Под ногами пыльный песок; ни деревца, ни кустика, защищающих от солнца. Тридцать заключенных должны смотреть, как их товарища, инвалида, гоняют по жаре вокруг двора.
— Живей, живей! — погоняет Ридель. — А ну-ка, подстегни этого ленивого пса! — кричит он стоящему у стены часовому.