Семь Чудес Рая - Роман Воронов

многие из тех, от кого он уносил ноги (извините, лапы), стояли выше только в пищевой цепочке и не более.

– Меня в чучело превратил человек, и весь процесс я знаю теперь в деталях, но как человек превращается в чучело? – задал он как-то вопрос Богу, подивившись ходу собственных умозаключений.

– Что делает в нем дыры? – добавил волк, вспомнив жгучие болезненные ощущения в теле, когда дробины усаживались по своим местам в мясе и костях.

– Обида, – коротко ответил Бог.

– Что это за дробь такая?

– Оружие самоуничтожения, – Бог произносил незнакомые слова, и волк переспросил:

– Извини, я необразован, само… что?

– Уничтожение или унижение, – Бог будто бы даже вздохнул, – меня в себе.

Еще в течение нескольких дней голос Бога объяснял волчьей душе, как любая обида, на что угодно, в истинном своем смысле есть обида на Творца, а в энергетическом плане она выжигает тонкие оболочки живого существа, делая из них решето, поскольку замыкает на себе силовые линии божественной энергии любви, должной протекать свободно и без задержек везде, так как предназначена всему сущему, а не отдельному индивиду, но скудоумное лохматое чучело уже не интересовал вопрос до такой степени глубины, и Бог решил закончить серию лекций для четвероного слушателя.

– Не буду боле мучить тебя терминологией высших планов, – сказал он волку, – посиди тут немного в одиночестве, до вызволения.

– А сколько ждать? – грустно спросило чучело, вперив стеклянные глаза в глиняную стенку.

– Время – категория относительная, – загадочно произнес Бог и покинул хижину на долгие пять лет.

Эпилог

– Деда, а правду говорят, на болоте живет оборотень? – мальчуган лет пяти, устроившись на коленях старика, тревожно посмотрел через окно на чернеющую в закатном солнце полоску леса.

Тот, крякнув в бороду, отрицательно покачал головой.

– Неужто врут? – мальчик удивленно раскрыл глаза. – Соседский дяденька нам рассказывал, будто забрел на болотах отец его покойный в самую глушь, куда из деревенских никто не хаживал, и видел там, как человек стоял на четвереньках и выл, а подле него, недвижимый, был волк.

Старик погладил внучка по голове:

– Врут, а то как же, нет ни оборотня, ни волков, перевелись все, вона, последний, – и он показал рукой на чучело зверя, стоящего на лавке под иконами, в самом красном углу.

– Волки, может, и перевелись, – не сдавался мальчик, – охотники их перебили, а оборотня дробь не возьмет, и кол осиновый, и молитва отгоняющая.

– Так чем же его, окаянного, одолеть? – смеясь и целуя внука, спросил дед.

– Токмо любовью и лаской, – серьезно ответил мальчик.

– Это кто же тебе сказал-присоветовал? – не переставал улыбаться старик.

– Бабуля, – мальчик соскочил с деда, глянул в окно и добавил: – И еще сказала: токмо любовью лечатся оборотни и обиженные, потому как это одно и то же.

Театр

Ко мне протянута ладонь

– Клади полней, – кричит один.

Второй шепнет: ее не тронь,

Пока протянута ладонь.

Ты господин здесь, а не он,

Не уступай ему дорогу.

– Тогда свою протянешь Богу

Ладонь, – всем нищий возразит

И по-отечески простит.

Создатель – великий, неподражаемый режиссер, его остросюжетные ходы многогранны и непредсказуемы, образы и характеры непостижимы и тонки, мизансцены, выстроенные его безграничным талантом, продуманы до мелочей, невидимых глазу, и столь полно отражают Вселенную, что, по сути, являются ею.

Задумывая новое действо, он слышит собственные аплодисменты тысячерукого себя на премьерном показе, ибо он и сеть занавес, подмостки, цветы и слезы – все, что вмещает его мир, копию которого, воспроизводимую неумело и кургузо, человек называет театром.

– Вот он, в партере, первый ряд.

– Да нет, третий.

– Что вы, голубчик, взгляните на балкон, у самого края.

– Не смешите, дирижер в оркестровой яме, по вашему мнению, кто?

Не спорьте, друзья, вы все правы: он – везде, и там, и там, и здесь. Как такое может быть? А ответьте себе на вопрос: «Кто пребывает в иллюзии, сидящий в зале или играющий на сцене: Бог, сотворивший мир и человека, или человек, пытающийся осознать мир Бога и Бога в себе?»

Свет наконец-то приглушается, а затем и совсем гаснет, поднимается занавес, мы начинаем. Тут же зашуршали обертки шоколада и театральной программки; дамы, кавалеры которых лишили их и того и другого, возмущенно шикают на соседок, поглядывая тем не менее через плечо – кто там занят в спектакле. А действующих лиц двое: Бог и человек. Удивлены?

– Да не очень, – сделав безразличным тон, ответит кто-то из темноты.

– Так и знал, – поддакнут с балкона.

– Больше артистов не нашлось, – поставит жирную точку завсегдатай театрального буфета.

А между тем самое интересное происходит в гримерных. Бог, старательно вымазав светящиеся одежды грязью невежества и неверия, протирает до дыр бессмысленности и пошлости тончайшие небесные ткани, напяливая на себя образ нищего, чья стезя – вечная просьба и мольба о хлебе насущном, чья поза – протянутая рука с раскрытой в ожидании ладонью, чья единственная реплика проста: «Подайте».

Всяк ли просящий, кого встречал ты не раз на жизненном пути, Бог? Конечно, нет, но во всяком просящем Бог ожидает твоей реакции, так прописал режиссер эту роль.

Закроем же тихонько дверь в гримерную его, дабы не мешать гению входить в образ, им же созданный, и направимся к соседней, с табличкой «Человек».

Этот актер старается не уступать Богу ни в чем, пожалуй, за исключением более насыщенного макияжа, пышного парика, отточенными перед зеркалом жестами и мимикой, и дорогим камзолом – все-таки его роль – меценат, и надо соответствовать. Человек улавливает через тонкие фанерные перегородки гул зала, и гордость переполняет его: премьера и он в паре с Богом. А вдруг получится переиграть самого? Фантазии не раз уносили человека в места, из которых приходилось выбираться, стирая колени и набивая шишки, но сейчас не хочется вспоминать многочисленные фиаско, публика ждет.

Первым на сцену выходит Бог-нищий. Как правило, его появление пред ваши очи происходит на фоне благодушного, даже благоденствующего состояния – весна, птицы, яркая сочная зелень, внутри что-то щекочет и ойкает, любая прохожая – муза, каждая мысль рождена вдохновением, и тут он, замызганный грязью (где нашел-то ее), изорванный, измученный, голодный и отталкивающий Бог, протягивает вам свою длань.

Зал замирает в отвращении и… ожидании. Глаза нищего, наполненные мольбой и слезами, сдирают с вас лоск бравурного настроя, птицы замолкают, зелень листвы темнеет, начинает накрапывать дождь, а муза, как известно, больше всего не любит мокнуть.

Твой выход, человек. Кто он, просящий у меня мое? Не шарлатан ли, переодетый и загримированный, сказавшийся хромым и голодным, а на самом деле