Заговор против «Эврики». Брошенный портфель - Виктор Егоров

— Наверно, то, что он согласен на условия, — сказал Илья, уже понявший, что там могло быть записано.

— Магнитофон сначала зашипел, а потом раздались слова Кожевникова: “Господин Тахери! Мы очень довольны, что избавлены от лишней встречи с вами. Надеюсь, понимаете, что о покупке у вас шерсти не может быть и речи”.

Югансон залился смехом и, захлебываясь, сказал:

— Тахери поднял страшный крик, сетуя на то, что его обстригли, как овцу, что теперь он разорен, ему некуда девать шерсть и что Реслер, конечно, у него ее не купит. Реслер подтвердил, что не купит, и ушел от этой старой слякоти. Вот нечто подобное может случиться и со мной.

— Необязательно. Будем надеяться, что тебе больше повезет.

— Пока похвалиться нечем. Одни неприятности.

— У тебя тоже случилось что-нибудь?

— Черт побери, сложилась противная ситуация. Месяц тому назад я получил у Миллера, нашего главного резидента здесь, пятьсот туманов для одного агента. Но так как задержался перевод из Берлина, я их израсходовал: как раз подвернулась интересная полечка. Деньги из Берлина все не переводят, а завтра Миллер встречается с агентом, и может выясниться, что он еще не получил денег.

— Ну, в этом я тебе могу помочь. — Илья вынул бумажник и отсчитал пятьсот туманов.

— Вальтер, дорогой, я твой друг навеки.

Югансон попрощался и ушел.

Вскоре вернулся Али. Его трудно было узнать: бледный, нахмуренный. На вопрос Ильи, передал ли он записку, ответил, против обыкновения, односложно: да.

— Что с тобой? Почему ты так расстроен? — спросил Илья.

— Эх, арбаб. Даже не хочется говорить. По дороге зашел домой. Жена болеет, сколько раз говорил ей, чтобы лежала, а она ходит.

— Что с ней?

— Один врач сказал — туберкулез, другой говорит — ничего страшного, а жена тает на глазах. Обратиться к хорошему доктору и полечить потом ее нет возможности.

Илья ушел в кабинет и тут же вернулся.

— Возьми, это тебе на опытного врача и на лечение. Надо будет, дам еще, — и Илья протянул Али, убиравшему со стола посуду, несколько банкнот.

Аля отступил назад, словно ему предлагали взять что-то запретное.

— Нет, арбаб, не могу, я работаю у вас всего несколько месяцев.

— Считай, что это награда за добросовестность. И можешь сейчас идти домой.

Али, понурив голову, взял деньги и пробормотал:

— Я никогда этого не забуду, арбаб.

В комнате, которую снимал Али с женой, тускло горела керосиновая лампа. Покрытые сырыми пятнами стены напоминали географические карты с очертаниями материков. На полу потертый ковер, давно отживший свой век. В стенных нишах, на полках, застланных газетами, стояло и лежало все, что в европейских домах убирается в шкафы. В комнате не было мебели, лишь зеркало с пожелтевшим стеклом висело в простенке.

Али встретила жена. Ей было не более тридцати лет, но лицо ее увяло, и выглядела она больной старушкой. Несмотря на жару, она зябко куталась в платок.

— Что случилось, Али? — спросила она, обеспокоенная неожиданным приходом мужа.

Тот молча положил на стол деньги.

Она пересчитала их и испуганно, словно заподозрила мужа в краже, спросила:

— Где ты взял? Здесь почти твое полугодовое жалование.

— Я сказал агаи Самуэлю, что ты больна, и он дал это на лечение.

— Но как ты их вернешь? Из каких средств?

— Он дал деньги как наградные.

— Да пошлет ему аллах счастья.

— За такого хозяина надо молиться. А как он обращается со слугами. Он никогда не оскорбит нашего достоинства. Уж кто-кто, а я достаточно повидал на своем веку господ и знаю цену отношения агаи Самуэля.

Весна самое приятное время в Тегеране, солнце еще не успело высушить сочную зелень, воздух свеж.

20 марта 1941 года выдался хороший день, Илья до завтрака читал газеты на веранде. Радовало и утро, и предстоящая встреча с Роушан. Неожиданно Али доложил о приходе Югансона, и тот сразу же появился на веранде.

— Блаженствуешь? — спросил он, пожимая руку Илье. — А я, черт побери, попал в тяжелое положение.

— Что случилось?

— Ты понимаешь, через день иранский новый год. Я должен пойти в одну персидскую семью, а без подарка неудобно, и как назло, ни шая в кармане.

— Это дело поправимое, — улыбнулся Илья. — Сколько тебе?

— Ну хотя бы туманов триста.

Передавая Югансону деньги, Илья заметил:

— Хорошо еще, что дядя меня не забывает. Ну, рассказывай, что у тебя нового?

— Стало немного легче. Отвязались от меня с вербовками русских. Сейчас решили направлять в Россию агентов отсюда. На днях неплохое дело получилось. Русский пограничник случайно попал на иранскую территорию, его, разумеется, задержали. Один из иранских пограничников, мой друг, сообщил об этом мне. Я сразу сообразил, что делать. Зачем мне этот советский солдат, в лучшем случае расскажет какую-нибудь мелочь, и я сделал по-другому. Под видом иранского пограничника подвел к задержанному своего агента, тот прикинулся сочувствующим большевикам, помог бежать русскому пограничнику и сам бежал с ним в Россию. Здорово, а?

— Неплохая комбинация, — заметил Илья.

— У меня подготовлено еще несколько человек для посылки на Кавказ. Сейчас их дрессируют здесь в специальной школе.

Илья насторожился. Интересно было выяснить, что это за школа, но Югансон не стал распространяться.

22 июня 1941 года, включив по обыкновению приемник, чтобы послушать Москву, Илья услышал, что Германия напала на Советский Союз. С замершим сердцем слушал он первые строки заявления Советского правительства:

“Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек. Налеты вражеских самолетов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территорий.

Это неслыханное нападение на нашу страну является беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством. Нападение на нашу страну произведено, несмотря на то что между СССР и Германией заключен договор о ненападении и Советское правительство со всей добросовестностью выполняло все условия этого договора…”

Илья ясно представлял себе беду, в которую попала его Родина: разрушения, пожары, смерть ни в чем не повинных людей… А из приемника продолжали доноситься слова заявления:

“…Ложью и провокацией является вся сегодняшняя декларация Гитлера, пытающегося задним числом состряпать обвинительный материал насчет несоблюдения Советским Союзом советско-германского пакта…

…Эта война навязана нам не германским народом, не германскими рабочими, крестьянами и интеллигенцией, страдания которых мы хорошо понимаем, а кликой кровожадных фашистских правителей Германии, поработивших французов, чехов, поляков, сербов, Норвегию, Бельгию, Данию, Голландию, Грецию и другие народы.

Правительство Советского Союза выражает непоколебимую уверенность в том, что наши доблестные армия и флот и смелые соколы Советской авиации с честью выполнят долг перед Родиной, перед советским народом и нанесут сокрушительный удар агрессору…

Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами…”

Илье хотелось куда-то идти, немедленно взяться за дело, чем-то помочь тем, кто вел сейчас тяжелые бои, — близким, родным, братьям. Но что он мог сделать? Его охватила тоска. Никогда Илья так остро не чувствовал свое одиночество. Он пошел бродить по улицам. Ноги сами привели его к зданию советского посольства. Илья прошел мимо, заглядывая сквозь ажурные ворота в парк, окружающий здание посольства, но там никого не было. Он повернул к дому Сафари.

— Ты слышала, эти вандалы напали на Россию, — сказал Илья, оставшись наедине с Роушан.

Она все слышала, она разделяла ненависть Ильи к фашизму, но не знала, что делать.

— Аллах миловал хотя бы нас. Хорошо, что твое отечество и моя родина пока в стороне.

— Немцы могут напасть и на нас и на вас. Началась мировая война, в которой может и не быть нейтральных стран. Миллионы погибших, миллионы несчастных. В России уже пылают города и села, гибнет мирное население.

Роушан подошла к креслу, на котором сидел Илья, села на подлокотник и обняла его.

— Не волнуйся. Не принимай так близко к сердцу чужое горе, милый. Ты расстроен так, словно немцы напали на твою родину.

— Роушан, ты же знаешь, как я ненавижу наци!

— Успокойся, мы не можем ничего изменить. Давай поговорим лучше о том, как быть нам, как соединить наши жизни, чтобы не покидать друг друга никогда.