Космопорт, 2014 № 01 (2) - Анна Бжезинская

— Но как же вы языковый барьер преодолели? — спросил я. — Все эти гаррики и кины вряд ли русский знали. А наши актеры — староанглийский.

— Так ведь через Арнольда все эти духи напрямую на психику зрителей воздействовали. Как он мне объяснял — в мозгу есть две зоны, ответственные за речь — зона Вернике и зона Брока. Грубо говоря, зона Брока отвечает за слова, а зона Вернике — за их смысл, за семантику. Ну, так он прямо к зоне Вернике подключался. Все сидящие в зале, даже если б там приключились папуасы или эскимосы, были убеждены, что спектакль ведется на их родном языке. Так что у нас все были счастливы — и космополиты-глобалисты и национально озадаченные. Господи! Как хорошо-то было!

Он замолчал и, уставившись в пустоту, наполнил стопарик водкой и мрачно его всосал.

— Так что же случилось? — осторожно спросил я. — Если всё так хорошо шло, почему нельзя продолжать?

— А то случилось, друг мой Вася, что сверху довели до нас высочайшее мнение, что классика — это, конечно, хорошо, но не пора ли завязывать с этой иностранщиной, не пора ли обратиться к родным корням и истокам, причем как можно ближе к современности, и чтобы непременно с национальным самосознанием.

— Что за чушь? — возмутился я. — Вы же независимый, самоокупаемый театр, кто вам может указывать?

— Могут, Вася, могут. Не прямо, конечно. Я же тебе сказал: до нас довели мнение. А надавить, чтобы мы к этому мнению прислушались по-разному можно — вдруг начнут нам в аренде помещений отказывать или финансовую проверочку устроят. Жена моя, конечно, гений по этой части, она как-то ухитрилась устроить, что мы вполне законно втроем получали все актерские гонорары (ведь не призракам же их отдавать!), но серьезного аудита нам не выдержать.

— Ну, а если действительно взять каких-то современных авторов?

— А где ты найдешь современную пьесу, чтобы там призрак действовал?

— А если по Короткевичу постановки сделать — «Черный замок Ольшанский» или «Дикая охота короля Стаха»?

— Так ведь там призраков настоящих нет, там под конец все рационально объясняется.

Мы замолчали, он допил остатки водки из графинчика, я выпил свой остывший кофе.

— А Арнольд сейчас переговоры ведёт… — внезапно произнес Бражко-Буйницкий. — Одна только надежда на его экстрасенсорные способности, может, сумеет как-то воздействовать… Да нет, безнадёга все это…

— На кого воздействовать?

— На того, кто довёл до нас это самое мнение… О, вот и он.

Я обернулся и увидел, что к нашему столику подходит человек весьма выразительной внешности. Из тех, про кого не скажешь, что он сможет укрыться за флагштоком. То есть туловище-то скроется полностью, если он станет в профиль, но вот нос будет торчать. А глаза такие, что не забудешь — близко посаженные, горящие каким-то тёмным пламенем. Взгляд пронизывающий.

Режиссёр, уронив стул, стремительно поднялся и бросился навстречу Арнольду. Между ними произошел не слишком долгий приглушенный разговор, лицо Бражко-Буйницкого просветлело, и он, взяв медиума под локоток, повлёк к выходу. Разумеется, про меня он уже и думать забыл…

Но у самой двери резко остановился, крутнулся на пятках и уставился на меня жёстким взглядом. Ага, дошло, наконец, что откровенничать с посторонними может быть и опасно.

Мягким кошачьим шагом режиссёр вернулся к моему столику.

— Э-э, Василий, друг мой. Я тут наговорил много всего, но…

— Ни слова, Мстислав Гедальевич! Я всё понимаю. Я буду нем, как рыба, никому ни слова, но не просто так, вы же понимаете…

Лицо его сделалось несчастным.

— И что же вы хотите за молчание?

— Не пугайтесь, Мстислав Гедальевич, всего лишь абонемент на все ваши постановки — и даже не контрамарки, я могу заплатить, просто билетов на ваши спектакли не достанешь. И ещё — похоже, ваш Арнольд нашёл какой-то выход? Не расскажете, что вы будете ставить?

Он расслабился.

— Да, он смог уломать всех этих вышестоящих. Объяснил, что так быстро современную постановку нельзя сделать, но что, мол, два наших самых выдающихся современных драматурга, Кастусь Сциплы и Алесь Камюкадзе, уже пишут для нас пьесы на современную тему, ну а пока, как паллиатив, мы будем ставить классику советского периода — пьесу Янки Навошты «Светлая гать». Дело в том, что там речь идёт о родных местах одного из высочайших лиц, чье мнение мы должны учитывать. Это их успокоило.

Может, чиновников высокого полёта это и успокоило, но я поразился.

— «Светлая гать»?! Но ведь в ней Янка Навошта рассказывает о послевоенном колхозном строительстве в Полесье, об осушении торфяных болот и о происках вредителей… Какие там к черту призраки?

— Да сам не знаю, Арнольд говорить отказывается, но уверяет, что призрак обязательно будет. Так что следите за афишами.

Он быстро написал на вырванном из элегантного блокнотика листке несколько строк, вручил мне его и откланялся.

Всё-таки он выписал мне именно контрамарку, причем на все свои постановки.

За афишами я, разумеется, следил, но надо же было такому случиться, что как раз в день премьеры, которая должна была состояться в только что отреставрированном здании одного из самых старых наших театров, у меня организовались дела, которые я никак не мог отложить или перенести. Так что к началу спектакля я никак не успевал, но утешал себя, что, может быть, хотя бы к концу первого акта успею.

Успеть-то успел, да только в театр попасть мне было не суждено. Уже на подходе к театру, когда во всю прыть нёсся по старинной улице Подгорной, я услышал странный шум, совершенно неуместный в такое время и в таком окружении. А когда подбежал к углу, где вход в метро и откуда свежеотреставрированный театр открывается во всей своей красе, я увидел, как распахивают тяжёлые театральные двери — и меня оглушила звуковая волна мощного коллективного вопля, доносящегося изнутри. А затем из дверей побежали люди. Бледные лица, выпученные глаза, орущие мужчины и визжащие женщины, выражение ужаса на всех, без исключения, физиономиях. Исход длился минут десять, и оставалось только удивляться, как это никого при таком паническом бегстве насмерть не затоптали?! Народ выбегал из театра и резво разбегался во всех направлениях, похоже, у каждого на уме было одно стремление — оказаться от театра на как можно большем расстоянии. И вскоре перед прекрасным зданием не было уже никого, воцарилась тишина, только где-то в глубине здания причитал женский голос — возможно, испуганная гардеробщица голосила. Да, похоже, на этот раз Арнольд превзошёл самого себя. И что же такое страшное он им всем показал?.. Я, не решаясь зайти внутрь, стоял на площадке перед главным входом, на асфальте, усеянном сломанными каблуками, потерянными в ходе бегства дамскими сумочками и театральными биноклями.