Парадоксы мистера Понда (рассказы) - Гилберт Честертон

В пустынное и неприглядное помещение он вошел проворным шагом, на миг остановившись, чтобы задумчиво поглядеть на высохшие чернила и поломанные ручки.

– Ну что ж, – сказал он, поворотясь, – этим, как-никак, много не сделаешь. Но, разумеется, у них должны быть карандаш или вечные перья. В общем я, скорее, рад, что это сделал.

– Понд, – серьезно произнес Уоттон, – конечно, это все по вашему ведомству. Конечно, Дайер согласится, что надо было вас слушаться. Но, простите, что именно вы сделали? Только не обижайтесь…

– Что вы, что вы! – отозвался Понд. – Видимо, мне следовало сообщить вам раньше. Да и сделать раньше.

Понимаете, когда вы любезно разрешили мне действовать по-своему, отправить все с прочими вещами, в простом ящике, я сел и задумался, какая же следующая предосторожность. Я совершенно уверен, что, если бы мы это поместили в специальный вагон с вооруженной охраной, он потерпел бы аварию, а у охраны, вероятно, отняли бы оружие. Во всяком случае, это было слишком рискованно.

Против нас действует куда более изощренная шайка, чем многие думают; и, умножая меры предосторожности, мы умножаем следы, приманивая лазутчиков. А теперь я не думаю, что бандитам удалось бы проникнуть сюда, тем более что полиция охраняет входы, словно крепости.

Один человек мало что мог бы против них сделать. Но что мог бы он сделать?

– Ну-ну, – с нетерпением спросил Уоттон, – что он мог бы?

– Как я сказал, – спокойно продолжал м-р Понд, – я сел и хорошенько поразмыслил, что мог бы сделать шпион или незваный гость, спокойно, без шума, без драки, без убийства, если бы он как-то умудрился набрести на нужный ящик. Потом я позвонил по частному телефону в штаб и попросил проследить, чтобы почтовые и дорожные власти задерживали каждый ящик или тюк, на котором адрес изменен либо перечеркнут. Кто-то мог бы, улучив момент, надписать ящик иначе, но никак не мог бы вынести ящик со станции, его бы обнаружили. Вот что я сделал; эти ветхие ручки мне про это напомнили. И место тут ветхое, печальное, как отпразднуешь Рождество? Однако для нас затопили, это редко бывает в зале ожидания. Правда, огонь умирает от скуки, и я его понимаю.

С присущим ему чутьем к уюту и удобству он раздул затухавший было огонь и прибавил:

– Надеюсь, вы согласны и с этой моей предосторожностью?

– Да, – отвечал Уоттон, – я думаю, и эта мера вполне разумна; хотя, надеюсь, никому не удастся случайно набрести на нужный ящик. Он нахмурился, глядя на разыгравшееся вновь пламя, потом мрачно сказал: – Скоро то время, когда затевают рождественскую пантомиму. Или хоть живые картины.

Понд кивнул, но так, словно впал в отрешенное раздумье. Наконец он сказал:

– Порой я гадаю, не лучше ли было, когда картины видели в огне, а не в кино.

Сэр Хьюберт Уоттон сердито заметил, что коптящий очаг в обшарпанном зале ожидания – не тот огонь, в котором ему хотелось бы искать картинки.

– Огненные картинки – как облачные, – продолжал м-р Понд. – Они достаточно недовершенные, чтобы воображение довершило их. Ну и потом, – добавил он, бодро шуруя в очаге, – можно шевелить угли кочергой и смотреть, что получится. Если вы проткнете палкой экран, потому что вам не нравится физиономия звезды, будет много неприятностей.

Дайер, который во время этой беседы топтался снаружи, на платформе, вернулся в этот самый момент с очень важными новостями. Изучив переходы и обрыскав платформы железнодорожного лабиринта, он обнаружил, что где-то есть буфет и там можно закусить; все трое к этому стремились, хотя и молчали.

– Я останусь на платформе, – сказал он. – Если надо, я на ней останусь на всю ночь. Это моя работа. А вы ступайте поешьте. Там посмотрим, может, и я схожу попозже.

О поездах не думайте, о них позабочусь я. Во всяком случае, я буду там сразу; если возникнет опасность.

Его последние слова потонули в шуме и грохоте приближающегося поезда. Они втроем осмотрели почтовые тюки, ящики и упаковки, вываленные на платформу. Затем Уоттон, человек привычки, почувствовал, что уж очень голоден, и быстро поддался увещеваниям Дайера. Они с Пондом наскоро съели скудный обед, но все равно им пришлось ускорить шаг, когда они возвращались, ибо поезд, по-видимому, пыхтя, трогался со станции. Когда же они достигли своего компаньона, платформа уже опустела.

– Все в целости, – удовлетворенно сказал Дайер. – Я осмотрел все ящики и вещи в вагоне, никто не вмешался.

Главная наша забота позади, и я бы не отказался и сам пообедать.

Он бодро улыбнулся, потер руки, повернулся к подземному переходу, а они поспешили обратно к пустой и дымной дыре зала ожидания.

– Кажется, нам больше нечего тут делать, – сказал Уоттон. – В этой развалюхе все холоднее.

– А все-таки Рождество победило, – с неубывающей веселостью сказал м-р Понд, – огонь мы сохранили… Ах ты, пошел снег!

Они заметили, что в ранних зимних сумерках сквозь тяжелые тучи пробивается мертвенно-зеленоватый свет. Снег пошел, когда они двигались по бесконечной платформе; а когда они добрались до унылого зала, крыша и порог уже серебрились. Внутри весело потрескивал огонь; видимо, Дайер хотел согреться.

– Странно! – сказал Уоттон. – Все это похоже на рождественскую открытку. Наша мрачная salle d'attente[17] скоро превратится в пародию на домик рождественского деда.

– Все тут пародия на пантомиму, – тихо и тревожно сказал Понд, – и, как вы говорите, это очень странно.

Помолчав, Уоттон резко спросил:

– Что вас беспокоит?

– Если и не беспокоит, то интересует, – ответил Понд, – что именно сделал бы человек, чтобы перехватить и перенаправить ящик в подобном месте, где нет ни ручек, ничего… Конечно, это не так важно, у него может оказаться вечное перо или карандаш.

– Далось же вам все это, – нетерпеливо сказал Уоттон. – Вы просто свихнулись на карандашах. А все оттого, что правите синими карандашами ваши вечные гранки.

– Тут был бы не синий карандаш, – сказал Понд, качая головой. – Я думал, скорее, вроде красного, вот он и впрямь делал бы черные пометки. Но меня беспокоит другое – сделать можно много больше, чем думают, даже здесь.

– Вы ведь уже все остановили, – настаивал его собеседник, – вы позвонили по телефону.

– Хорошо, – не сдался Понд, – а что бы они сделали, если бы знали, что я звонил?

Уоттон растерялся, а Понд сидел молча, шуруя угли и глядя в огонь.

Помолчав, он вдруг сказал:

– Хоть бы Дайер вернулся…

– Зачем он вам? – спросил его друг. – Как-никак, он заработал поздний обед. Насколько я понимаю, дело он завершил, все уже позади.

– Боюсь, – сказал Понд, не отрывая взгляда от пламени, – все только начинается.

Они помолчали снова, и молчание становилось все таинственней.

В очередном молчании росло что-то мистическое, словно мрак, сгущавшийся снаружи. А потом Понд внезапно заметил:

– Полагаю, мы вернулись на ту платформу.

Лицо Уоттона выражало лишь тупое удивление, под стать обстоятельствам; но в самой глубокой глубине его впервые коснулся неземной холодок. Сон обернулся кошмаром; дело не просто, прозаически сложно, его окутали неразумные сомнения, вне пространства и вне времени. Прежде чем он смог заговорить, Понд прибавил:

– Эта кочерга – другой формы.

– Что вы говорите? – наконец взорвался Уоттон. – Станцию наглухо закрыли, здесь нет никого, кроме нас, не считая буфетчицы. Не думаете же вы, что она поменяла мебель и вещи во всех залах?

– Нет, – сказал м-р Понд. – Я не сказал, что это другая кочерга. Я сказал, что кочерга – другой формы.

Не договорив, он отпрыгнул от камина, оставив в нем кочергу, и ринулся к двери, во что-то вслушиваясь. Уоттон тоже прислушался – и узнал, как явь, а не страшный сон, шум крадущихся шагов где-то на платформе. Но когда они выбежали наружу, платформа оказалась совершенно пустой – теперь уже сплошной и ровной полосой снега. Тогда они поняли, что шум донесся снизу. Глянув на рельсы, они увидели, что деревянное строение станции в одном месте прерывается травянистой насыпью, серой и выцветшей от дыма. Прибежали они как раз вовремя, чтобы узреть темную худую фигуру, карабкающуюся вверх по насыпи и ныряющую под платформу, причем таким образом, словно она вот-вот проскользнет на рельсы. Но фигура спокойно забралась на платформу и стала там, как пассажир в ожидании поезда.

Не говоря уже о том, что незнакомец практически вломился на станцию, преодолев все помехи, Уоттону, и так переполненному подозрениями, он с первого взгляда показался темной лошадкой. Любопытно, что он и впрямь немного смахивал на лошадь – у него было длинное конское лицо и он как-то странно сутулился. Он был смугл и дик, и его пустые глаза зияли мраком, просто не верилось, что они пристально смотрят. Одет он был в высшей степени убого – на нем был длинный, поношенный дождевик; и им подумалось, что они никогда прежде не видали такого унылого трагизма. Уоттону показалось, что он впервые заглянул в бездны, где отчаяние порождает те виды мятежа, с которыми он борется по долгу службы и, в силу необходимости, долг этот выполняет.